— Если только его не выковал кубачинец[47]! — Шагабутдин увидел, как два его друга сцепились взглядами, и решил шуткой разрядить давний спор:
— Зачем нам эти потомки ференгов[48]. Пусть их шашкам радуются лентяи. Моя гурда[49] лежит в деревянных ножнах, но…
— Я уже слышал историю о двух отрубленных головах, — учтиво, но резко оборвал тамаду Абдул-бек.
— Две? Неужели там было лишь две? Мне помнится, что лезвие прошло через три шеи, а мне казалось, что оно свистело по воздуху.
— Я был там, — сказал Шагабутдин. — Я видел этот удар и помню, что на землю упало разом четыре головы.
— Да, четыре! — Глаза Ильяса оставили Абдул-бека и обратились словно бы внутрь. — Конечно, четыре! Четырех пленников мы не довели тогда в Эндери. Но я выиграл этот спор и не жалею об утраченном золоте. Не может человек удержать в одной руке два арбуза. Либо ты мужчина, либо купец.
Абдул-бек повернулся к Шагабутдину:
— Каждый думает о своем, говорят лакцы, но мельник лишь о воде.
— Он хорошо сражается, однако рассказывать любит не меньше. Но какая же вода подтачивает твою душу, мой друг?
Абдул-бек помолчал, не решаясь сразу высказать, что просилось на язык с того момента, когда он узнал о рождении сына Шагабутдина.
— Не дожидайся рассвета, увези семью из аула.
Шагабутдин придвинулся ближе и понизил голос почти до шепота:
— Ты думаешь, русские перейдут мост?
Хмельной Ильяс еще не потерял слух и подхватил последнее слово:
— Мост! Мост! Русские бросятся на мост, и он поведет их прямо в руки ангелов смерти! Азраил уже стоит там с кривым мечом! Да, Шагабутдин, увози семью из аула, потому что после завтрашней битвы неделю, месяц женщины не смогут набирать воду в реке. Манас станет красным от русской крови!
Шагабутдин подождал, когда он закончит, и, пока остальные гости кунацкой кричали, поднимая чаши с бузой и брагой, продолжал тревожно выспрашивать Абдул-бека:
— Нас здесь двадцать пять тысяч храбрых, испытанных воинов. На каждого русского приходится трое-четверо наших. Неужели они могут одолеть нас и подняться в аул?
— Вспомни дело у Талгинской горы. Тогда мы тоже были уверены, что русские умрут на завалах. Но они обошли нас.
Шагабутдин в сердцах стукнул кулаком по колену:
— Это мехтулинцы проспали русских. Гасан-хан и его нукеры напились и не слышали даже скрипа колес гяурских повозок. А потом… Да, потом мы ездили в гости к Ярмул-паше, и он усыпил нас сладкими разговорами, а его люди пришли и заняли перевалы.
— Мадатов привел свой отряд из Каракайтага и зашел в спину нашей страже у Волчьих ворот.
Шагабутдин с любопытством посмотрел на Абдул-бека:
— Мадатов? Я слышал уже это имя. Но ты произнес его будто выплюнул.
— Он разрушил мой дом. Теперь на нем долг крови. Я объявляю канлы этому человеку.
К несчастью, Ильясу снова удалось услышать их разговор.
— Канлы?! Наш храбрый Абдул-бек объявляет кровную месть Мадатову! Помнится, в детстве дед рассказывал мне историю, как маленькая, но гордая птичка объявила кровную месть орлу!
Абдул-бек скрипнул зубами, но сумел остаться на месте:
— Выпей еще браги, Ильяс. Выпей и отдохни до утра. Пусть тебе приснятся десятки, сотни отрубленных русских голов.
— Да! Конечно, я выпью за нового джигита в нашем ауле!
Ильяс потянулся к кувшину, а Шагабутдин снова наклонился к своему кунаку:
— Мы хорошо укрепили и берег, и склон горы, и дорогу к аулу. Эти ференги, что пришли с Султан-Ахмет-ханом, знают привычки русских. Мы закрыли входы на мост, мы укрепили берег, где они могли бы спуститься к воде.
— Я прошел налево, до самого конца наших окопов. Там не много людей, и они больше дремлют, чем пытаются услышать врага.
— Там берег высится над водой отвесным утесом. Разве у русских есть крылья, чтобы взлететь на его вершину?
— У них нет крыльев, — согласился Абдул-бек, — но у них есть штыки.
— Штыки?! Что такое штыки, Абдул-бек?
— Штыки?! — опять не вовремя встрепенулся Ильяс. — Это такие штуки, Шабагутдин, при одном виде которых кое у кого вырастают большие крылья.
Абдул-бек вскочил, выхватывая кинжал. То же самое сделал Ильяс. Но Шагабутдин успел стать между ними:
— Не в моем доме вы будете решать этот спор, — промолвил он твердо. — Я хочу, чтобы вы оба сели. И помирились немедленно.
Соперники опустились медленно на подушки, но каждый еще держал руку на рукояти.
— Перестаньте спорить, вы оба! — крикнул кто-то из другого конца кунацкой. — Потерпите до утра, и русские помирят вас, может быть, навсегда.
Ильяс еще надувал щеки и губы, как обиженный мальчик, но Абдул-бек отпустил оружие:
— Увози семью. Кто знает, чем закончится завтрашнее сражение. Спасешь мальчика, будет кому отомстить за тебя.
Шагабутдин кивнул:
— Пойду, посмотрю, как жена. Она уже не девочка, роды были тяжелые. Выдержит ли она дорогу холодной ночью? Отправлю ее, сына и дочерей. Пошлю с ними женщину, что помогала в хозяйстве.
— Попроси отца чтобы провел их в горы.
Шагабутдин улыбнулся не слишком весело, отогнул один уголок рта:
— Разве ты не знаешь, каковы старики? Сначала он хотел сесть с нами в завалы. Теперь говорит, что, если молодые убегут перед русскими, он один будет защищать саклю. Наточил кинжал, поменял кремень в старом ружье. Весь день вчера отливал пули и отсыпал порох. Один волк, кричит, гоняет сотни свиней в лесу! Будет трудно уговорить его уехать из дома.
— Скажи ему… Скажи ему, Шагабутдин, что дом — это не камни, из которых сложена сакля. Дом — это люди, которые его населяют. Торопись, Шагабутдин, спасай сына…
Через некоторое время две арбы, запряженные волами, выехали со двора и потащились вверх по улице. Один всадник, закутанный в бурку, ехал впереди, положив ружье поперек седла. Шагабутдин прошел сотню шагов, положив руку на перила повозки, заглядывая в лицо жены, слушая, как попискивает младенец, которого она прятала под запахнутой шубой, Когда арба свернула, он безмолвно повернулся и пошел к сакле. Абдул-бек ждал его у двери в кунацкую.
— Кто-то сел на мое плечо и шепнул, что я больше не увижу ни сына, ни дочерей, ни жены, ни отца.
— Один Аллах знает, когда исполнится срок человеческой жизни. Впрочем, каждый из нас умирает. Только некоторые очень не вовремя.
Шагабутдин вздохнул, будто бы всхлипнул:
— Двадцать лет я ждал сына. Двадцать лет! Что ж — я его хотя бы увидел… Помнишь, Абдул-бек, мы сидели под скалой, ожидая шемахинских купцов? С нами были совсем молодые, это было их первое дело. Ты учил их, ты говорил им, чтобы они не боялись, что все кончится быстро: либо ты убиваешь, либо тебя.
— Помню: тогда мы быстро прогнали стражу и легко забрали товар. Потеряли двоих или троих. Но почему ты вспомнил сейчас это давнее дело?
— Потому что я хочу, чтобы все кончилось как можно быстрее.
Абдул-бек, словно не веря услышанному, заглянул в лицо кунаку. Шагабутдин был больше чем на голову выше, но ему удалось разглядеть, что глаза приятеля странно блестят в лунном свете.
— Вот в чем наша беда, старый друг, — начал Абдул-бек медленно и сурово. — Мы идем в битву, как жалит змея, как нападает волк. Ударил и отскочил. А русские могут держаться долго. Я видел их там, на Сунже. Сначала они рубят чинары, огромные стволы, которые едва обхватят двое взрослых мужчин. А потом, так же поплевав на ладони, берут свои ружья. Мы деремся, Шагабутдин, эти люди работают. Нам трудно придется завтра. Но говорят же: когда грозит смерть, кусается даже черная мышь. А у моего ружья укус ядовитый.
— Как тихо, как тихо! Даже в русском лагере уже замолчали. А может быть, старейшины правы. Может быть, прав и Ильяс. Может быть, Ярмул-паша прокатился по долине, как горный обвал, и замер.
— Может быть, может быть… Подождем, друг мой, и узнаем наверное…
V
Пока спускали первую пушку к реке, Валериан едва не застыл. На обратном пути он еще более вымок, но хотел удостовериться, что дело начато толком. Холодом тянуло от воды, холодный ветер падал сверху со склона, холодные звезды равнодушно светили сверху. Он пробовал ходить по несколько саженей вперед-назад, но пару раз поскользнулся на мокрых камнях, едва не подвернул щиколотку и в конце концов остался на месте. Пробовал вспоминать Софью, но даже такая хорошая мысль плохо грела ноябрьской ночью. Начал было приседать, но тут же бросил, сообразив, что могут подумать о нем солдаты.
Наконец, тяжелая туша орудия под скрежет камней, шорох осыпающейся земли и треск кустарников сползла со склона и утвердилась на берегу. Но это было еще только самое начало работы. Двадцать три пуда[50] без малого надо было еще перетащить через реку, преодолев сопротивление струи и подводных камней, а потом поднять почти на такую же высоту. И повторить подобную операцию пять раз. Шесть пушек, целую артиллерийскую роту, должен был доставить отряд Мадатова на скалистый утес, что высился над позицией акушинцев. Тогда, и только тогда можно было надеяться, что утреннее дело обернется удачей. Зарядные ящики решено было не трогать, а снаряды с картузами перенести на плечах. Так, показалось, будет надежней и проще.
