К разбившемуся вертолёту нельзя было подойти. Спасательная команда обступила со всех сторон догорающую машину. Лейтенант-десантник отдал команду прочесать всё в районе двухсот метров по радиусу. Герман и Володя Конюшов присоединились ко всем. Вскоре Конюшов позвал товарища. «Смотри», — и он протянул разбитые наручные часы с застёгнутым браслетом.
— Как это может быть? — спросил он товарища. — Руки нет, а часы застёгнуты.
— Не знаю, — цепенея от вида пустяковой детали большой трагедии, прошептал Герман.
Прошёл час. Открытый огонь угас, однако магниевые сплавы продолжали гореть, вспыхивая светлячками то здесь, то там, оставляя за собой белый дымящийся порошок. Солдаты бросили в костёр тросы с крючьями и двумя машинами начали разносить обугленные останки вертолёта. Внезапно ударила автоматная очередь. Десантники мгновенно залегли и открыли огонь. За спиной доносится звук трёх одиночных выстрелов. Герман рывком меняет позицию, повернувшись в сторону груды тлеющего металла. Новый выстрел. Где-то в центре нагромождения обломков вздымается бурун белого пепла.
— Отставить! — кричит Герман. — Это не обстрел! Это рвутся патроны!
Действительно, через некоторое время ему удаётся достать два вздувшихся автоматных рожка. Ни одна пуля так и не пробила металлические оковы магазина. Герман рассматривает мятые детали от старого автомата АК-47, пока не замечает горящие подошвы своих польских ботинок. Он отпрыгивает, вытирает их о землю, оставляя на ней расплавленные ошмётки. «Ну вот, теперь даже не в чем в театр сходить», — усмехаясь, вспоминает он напутственные слова своей тёщи.
Наконец всё, что осталось от вертолёта, разносят по сторонам. Только сломанные лопасти винтов остаются в эпицентре падения. Спасательная команда, в одночасье превратившаяся в похоронную, укладывает на брезент останки лётчиков. У Германа наворачиваются слёзы. Его друг стоит, теребя в руках панаму. Ещё полчаса, и машины с печальными седоками на броне возвращаются в лагерь.
«Странная эта штука — война, — думает Герман, усаживаясь верхом на успевший нагреться под солнцем металл бэтээра, — ни причин, ни следствий, ни героизма. Были люди, и через минуту их не стало. А уже в похоронках напишут... Потом всё это войдёт одной строкой в историю, которая будет неправдой, но по-другому нельзя. Нельзя, чтобы кто-то погибал просто так. Значит, вся история — это заведомо ложь?» Он продолжает размышлять, придерживаясь рукой за ствол КПВТ, когда бронированная машина, преодолев гряду, ныряет на спуске в изумительной красоты долину. Здесь, на высокогорье, ещё царствует весна. Внизу раскинулось огромное розово-голубое маковое поле. Колонна, перестроившись клином, мнёт посевы, оставляя за собой грязно-оранжевые полосы потравы. Вся машина, словно свадебный кортеж, усыпана нежными лепестками цветков. «Как же всё перемешалось! — размышляет офицер. — Красота и смерть, жизнь и тлен, нежность цветка и наркотический дурман». Его мысли обрывает вынужденная остановка у входа в очередное ущелье, куда медленно заползает рассыпавшаяся колонна.
Ещё двое суток «каскадёры» катались на броне, спешивались, шли по пыльным тропам, падали в грязь при обстрелах, снова шли, «мочили духов», ели, пили, голодали, мучались жаждой, снимали со своих лиц обгоревшую кожу, смазывали зелёнкой лопнувшие мозоли.
Но всему приходит конец. В конце третьих суток войны рокочущая колонна спускалась с гор в молочном облаке пыли. Сидящие на броне бэтээра «каскадёры» напоминали грязные гипсовые фигуры заброшенного парка культуры и отдыха. Ехали молча. Бледный диск солнца с трудом угадывался сквозь вздыбленную пелену поднятой в воздух глины. Красными воспалёнными глазами офицеры смотрели по сторонам в надежде увидеть знакомые ориентиры. Трудяга Репа отматывал последние полоски туалетной бумаги. Скоро замелькали глинобитные дувалы, а ещё через несколько минут их бэтээр нырнул во влажную тишину вечернего Самархеля.
Выстрел — как итог сомнений
Вернувшихся встречали как героев-«челюскинцев». Сразу после душа — праздничный стол. Отдельно для Германа подогрели водку. Оживлённый шум, забористые тосты и песни под гитару не смолкали до первых звёзд.
Измотанный Герман, не раздеваясь, лёг на кровать. В голове закрутилась вереница эпизодов последних трёх дней.
— О чём думаешь? — прервал его блуждания по закоулкам памяти капитан Репа.
— Так просто... Скажи, Репа, ты видишь в этом хоть какой-то смысл?
— Ты о чём?
— О нашей операции... Вот хочу понять, будет ли от неё польза?
— Польза? Ну а как же, — ответил товарищ, разбирая пистолет, — непременно будет. Народная власть закрепится ещё в двух уездах. Дети пойдут в школу, вместо мака начнут сажать пшеницу...
— Ты что, правда так думаешь?
— Правда.
— А оно им нужно? — не унимался Герман.
— Что «оно»?
— Ну, школы эти, пшеница с маком, родильные дома с гинекологами, — упрямился он. — Ты что, не видишь, им же до лампочки всё, что нам близко. Они не слушают нашу музыку, смотрят только индийские фильмы...
— Погоди, Гера, ты, значит, считаешь, что мы сюда зря пришли? — втягивался в дискуссию Репа, проверяя на свет чистоту нарезки ствола пистолета.
— Я не знаю, я только пытаюсь понять.
— А я считаю, — очнулся после минутной паузы Конюшов, — там, в Москве, есть кому за нас думать. — Он привычно надел на ствол возвратную пружину и стал прилаживать затвор.
За диалогом уже несколько минут наблюдал лежащий на кровати Володя Малышкин. Он даже отложил томик Сомерсета Моэма и шарил под подушкой в поисках своего портсигара.
— Николаич, ты кругом не прав! — внезапно вмешался Малышкин, затягиваясь «Примой». — На войне исполняют приказы, а думают только над тем, как этот приказ лучше исполнить.
— Я понимаю, — стал оправдываться Герман. — Но думать в промежутке между исполнениями приказов я же имею право.
— Имеешь! Но только на отвлечённые от войны темы, — поучительно заметил Малышкин. — Думай о бабах, о цветном телевизоре, о футболе, наконец...
— Об этом не умею...
Малышкин откинулся на высоко поднятую подушку, всем своим видом показывая бесполезность общения с этим непутёвым офицером.
— Ладно, Вовка, я согласен, — примирительно сказал Герман. — У войны свои законы, только... только к зиме выбьют всю эту народную власть из освобождённых нами волостей. И что тогда? Вон, Крестов второй раз в Тура-Буру собрался. И полгода не прошло, как «духи» укрепрайон восстановили.
— А Крест нас с собой возьмёт? — оживился Репа, вынимая магазин из собранного пистолета.
— Если Малышкин не заложит, что я тут...
Но закончить фразу Герман не успел. Оглушительно грохнул выстрел. Магазин с патронами звонко ударился о спинку кровати, следом прогремел упавший на пол пистолет Макарова. Мгновенно запахло порохом. Минуту длилось всеобщее оцепенение.
— Репа! — подал голос Малышкин. — Ты опять?
— Я не хотел... Я не знаю, как получилось... патрон в патроннике...
— А почему в меня?
— Володя, прости... Я магазин вынул, хотел только контрольный спуск... а он...
Малышкин медленно, словно нехотя, встал с кровати и откинул подушку. Пуля прошла через край наволочки и прошила старинный портсигар по диагонали. Хозяин антиквариата открыл его дрожащими руками. Шеренга сигарет «Прима» документально запечатлела пролёт шести грамм металла от угла до угла. Серебряный барельеф Сталина не пострадал.
— Подарок отца... — печально произнёс Малышкин.
— Извини, Володя, я не хотел, — начал было опять оправдываться Репа.
— Не ты виноват, Репа.
Тишина повисла немым вопросом.
— Это тебе Галилей под руку...
— Причём тут я? — возмутился Герман. — Шёл бы себе в «оружейку» и там бы разбирал его.
— Не важно, — продолжил Малышкин, — ты и в оружейке ему бы мозги свихнул. Хорошо ещё — сам не застрелился.
В это время в палатку вбежали Крестов и Филимонов.
— Кто стрелял? — крикнул командир.
— Я, — признался Репа.
— Но он не виноват, — подхватил Малышкин.
— Это всё из-за меня! — заявил в порыве самобичевания Герман, вставая с кровати. — Репа целился в Малышкина, а так как перед этим я ему все мозги засрал, то — попал в Сталина.
Фил не к месту заржал, но, перехватив угрожающий взгляд Крестова, затих. «Так, коротко... кто доложит?» — возвысил голос командир. Малышкин, окончательно пришедший в себя, перечислил узловые моменты инцидента.
— Репа, с тобой всё понятно. Сдай оружие! — начал «раздавать сёстрам по серьгам» Крестов. — А тебе, Герман, — командир прокашлялся, — я запрещаю общаться с личным составом на темы, выходящие за пределы «Букваря», на крайний случай — что-нибудь из «Родной речи». — С этими словами он взял покалеченный портсигар и некоторое время вертел его в руках, рассыпая табак от простреленных сигарет. — Репа, да ты прямо «Ворошиловский стрелок»! Ни Кремль, ни Сталин не пострадали.
