Капитан слегка притормозил машину и повернул ее влево. Неяркий свет фар скользнул по бурьяну, и офицеры увидели две прижавшиеся к земле фигуры. Прошла секунда, может быть, две. Двое лежали рядом, без единого движения, будто мертвые. Девушка и парень. Оба мокрые.
Девушка подняла руки, желая закрыться от света. Эгон прошептал:
Фрейлейн Лиза…
Ганс молчал. Машина продолжала идти. Все дальше и дальше, минуя канаву и тех двоих, прижавшихся к земле.
Вдруг Ганс почувствовал на своем плече руку брата.
Ты что, Эги?
У тебя есть сигареты? — спросил Эгон.
Ганс дал сигарету Эгону и закурил сам. Потом сказал:
Слушай, малыш, мы с тобой летчики. Только летчики, ты понял?
Я понял, Ганс. Мы только летчики. Все остальное нас не касается.
4
Старший десятник Аким Андреевич Середин, как всегда, очень торопился и торопил других. Сейчас было десять часов вечера, а в пять утра баржа со скотом должна отойти от причала. Низкие, спускающиеся почти на самое море облака и моросящий дождь… Наверно, советские летчики сегодня не прилетят. Комендант фон Штейер уже дважды звонил в порт, спрашивал:
Как идут дела, господин Середин?
Дела шли хорошо. К трем утра трюм был почти полностью загружен, оставалось только погрузить сотню тюков спрессованного сена. Оно находилось на складе. Середин вызвал к себе Федотова.
Все готово? — спросил он у заведующего складом.
Федотов покосился на двери конторки, прикрыл их плотнее и тихо ответил:
Все готово, Аким Андреевич. Тральщики выловили обе мины, но чистят залив до сих пор. Думают, наверно, что есть еще.
Это замечательно, Федотов! — горячо прошептал Аким Андреевич. — Это замечательно! Понимаете, никаких подозрений! С механизмом все в порядке?
Все в порядке, Аким Андреевич. На пять сорок…
Федотов ушел, Середин сел за стол и сразу же почувствовал огромную усталость во всем теле. В последнее время сильно пошаливало сердце. Если бы раньше Акиму Андреевичу сказали, что ему под силу вынести такое напряжение, он, пожалуй, только усмехнулся бы. Разве простой, ничем не выдающийся человек, даже коммунист, может выдержать такое адское напряжение сил и нервов? А ведь Аким Андреевич Середин всегда считал себя самым обыкновенным человеком: «Какой-то я… средненький, ни то ни се… Незаметный какой-то». Но вот пришла трудная минута — и сердце открылось для больших дел, больших испытаний. Аким Андреевич и сейчас помнит тот день, когда получил первый приказ партии: сесть в тюрьму. Когда ему об этом сказал секретарь горкома, он вначале не поверил. «Вы шутите» — вот все, что он мог тогда ответить. А секретарь горкома партии говорил: «Вас, товарищ Середин, считают наичестнейшим человеком в городе. «Грабеж», совершенный вами, расценят так: «Годами, подлец, маскировался, чтобы в подходящую минуту совершить крупную кражу!» Понимаете, это психологически как-то оправдывает наше предложение. Девяносто шансов из ста, что немцы поверят. И пятьдесят шансов из ста, что они вас не расстреляют как бывшего коммуниста, а возьмут на службу». — «Но ведь наши люди будут считать меня подлецом! — воскликнул тогда Середин. — Будут говорить: «Вот ворюга пошел!» — «Да, будут, — ответил секретарь горкома. — Но так нужно…»
Эти два слова «так нужно…» сейчас носили в своем сердце миллионы советских людей. Заведующего немецким складом Федотова дважды чуть не убили «неизвестные» лица за то, что он «честно» служил врагам своей Родины, но Федотов знает: так нужно. Он является маленьким звеном в большой цепи подполья патриотов, он бесстрашно и бескорыстно несет свою муку «предателя» и знает, что так нужно. Неделю назад Федотов сказал: «Ушли жена и дочь. Ушли, назвав меня предателем». Он посмотрел на Акима Андреевича, и Середин увидел в его усталых глазах столько страдания, что ему стало страшно. Аким Андреевич хотел как-то утешить его, но Федотов выпрямился, провел по лицу маленькой, слегка вздрагивающей ладонью и твердо проговорил: «Нет, нет, я знаю: это необходимо!». Игнат Морев смотрит на Середина, как на зверя, а его самого называют немецким прихвостнем. Тяжело Середину, тяжело Игнату Мореву, но — так нужно. Так будет нужно до тех пор, пока Родина снова не станет свободной, и тогда все они узнают правду друг о друге. Узнают и удивятся: «Как же я мог подумать о нем такое?»
Аким Андреевич подошел к окну и посмотрел в сторону причала. По слегка освещенным сходням, сгибаясь под тяжестью, грузчики несли тюки сена. В полумраке люди были похожи на больших улиток, медленно ползущих одна за другой. Уродливые тени качались на волнах, обстреливаемых каплями дождя. Низкие тучи почти касались моря, темного, неуютного. Над трюмом баржи мигал тусклый фонарь. Далеко от порта, в открытом море, сигналил короткими гудками тральщик, предупреждая катера об опасности…
Аким Андреевич долго стоял у окна, смотрел на тоскливое море, прислушивался к сигналам тральщика и думал: «Это хорошо, что они выловили мины. Так и должно быть: не такие немцы простаки, чтобы не протралить залив перед выходом транспорта в море. И когда, выйдя из порта, ровно в пять сорок баржа со скотом взорвется от запрятанной в тюке сена мины, комендант фон Штейер наверняка отдаст под суд командира тральщика, не сумевшего обеспечить безопасность…»
1
Сколько прошло времени с тех пор, как они ушли из Варшавы? Иногда Андрею казалось, что это было только вчера, иногда — что они идут по этому старому лесу уже месяц. Часто ночью, лежа на сухих листьях, он слышал далекий гул моторов. Знакомый ровный гул, непохожий на волчье завывание немецких самолетов. Машины летели на запад, в глубокие тылы врага. «Может быть, — с тоской думал Андрей, — сейчас надо мной пролетает Никита. Летит, смотрит вниз и говорит своему штурману: «Вот в этих польских лесах погиб мой друг Андрей Степной. Славный был парень, трын-трава!». Эх, Никита, Никита! Удастся ли нам встретиться когда-нибудь? Глухие польские леса. Кажется: иди по ним сотни километров — и не встретишь ни одной живой души, не услышишь человеческого голоса. Но это только кажется! Бродят по этим лесам озверелые банды предателей польского народа, рыщут карательные отряды фашистов. Из-за каждого дерева может нежданно-негаданно щелкнуть винтовочный выстрел, и услышишь ты последнюю песню — песню пули. Трудно встретиться нам с тобой, Никита, а повидаться надо. Жизнь ведь вся впереди, начинается только. Как же не увидеться старым друзьям? Игнат, наверно, тоже думает об этом, тоже ждет…»
Казимир шел впереди, держа в руках увесистую дубинку. Он поминутно оглядывался и покрикивал на Казика:
Не отставай, осталось немного.
Казик не спрашивал, сколько осталось. С ним были его новый отец, русский летчик Андрей и дядя Януш. Хорошо в Дремучем лесу! Ветер мчится над верхушками высоких деревьев, несет куда-то белые облака, постанывают сосны, поют в густой листве незнакомые птицы. Казик смотрит, слушает. Вот впереди что-то ухнуло, словно топор дровосека ударил по дереву. Казимир остановился, поднял руку, призывая к осторожности. Казик смеется: впереди все в порядке, это упала сухая ветка.
Откуда ты знаешь? — опрашивает Януш.
Казик удивляется: неужели они сами не слышат? А вот недалеко в стороне послышался звук, непохожий на другие лесные звуки. Будто скрипнул ворот колодца и ведро ударилось о воду. Казик останавливается и уверенно говорит:
Там люди.
Ни отец, ни русский летчик, ни дядя Януш почему-то ничего не слышат. Дядя Януш опять спрашивает:
Откуда ты знаешь?
Они сворачивают с глухой тропки и крадучись идут туда, куда показывает мальчуган. Становится все светлее, и вдруг перед ними открывается вид на небольшую полянку, огороженную забором из высоких кольев. Януш снимает с плеча автомат, Казимир крепче сжимает в руках дубинку, Андрей вытаскивает из чехла немецкий кинжал. Чуть поотстав, за Андреем крадется Казик. Януш шепотом зовет:
Казик!..
Мальчик понимает: ему легче незаметно подобраться в высокой траве к частоколу, посмотреть, что там делается. Трое ложатся на землю, а Казик, как настоящий разведчик, ползет вперед. Он умеет ползти совсем бесшумно, ему не раз приходилось так ускользать от полицейских на кладбище…
Вот и частокол. Казик просунул голову сквозь колья и осмотрел двор. Старик с седой бородой сидел на крыльце покосившейся хатенки и палкой водил по земле, словно что-то рисуя. Молодая женщина выливала из ведра воду в лохань, возле которой лежала худая свинья. По двору бродила овца, куры копошились в навозе, прыгали воробьи. И больше ничего. Ничего, кроме тишины и тоски, нависших над этой глухой поляной…
Казик повернул голову к лесу и дважды тихонько свистнул. Старик перестал водить палкой по земле, насторожился. Женщина опустила ведро, вгляделась в лес. Тогда Казик пролез через колья и сказал:
