— Вообще я к вам не набиваюсь, — продолжил он. — Если моя информация вас не устраивает, давайте разойдемся.
— Я не сказал, что она нас не устраивает, — уточнил я. — Я говорю о том, что в ней нет ничего ценного для нас. Вот вы сообщаете:
Абвер прислал в гестапо письмо, в котором указывается, что советская разведка активно использует технический персонал своих представительств для изучения следующих вопросов: а/расположение аэродромов; б/военная промышленность; в/наблюдение за внутренним положением в стране. За советскими представительствами ведется тщательное наблюдение».
Или вот другое: «Гестапо обнаружила на таможне в ящиках, адресованных советскому полпредству, пропагандистскую литературу на немецком языке. За использованием этой литературы ведется тщательное наблюдение».
Ну что здесь важного для нас? Ничего! Все общие слова! Мы об этом и сами догадывались.
Брайтенбах молчал.
Я был раздосадован, и это помимо моей воли сказывалась на моем поведении. Мало того, что я две недели утром и вечером названивал Брайтенбаху и все никак не мог с ним связаться, так и с Корсиканцем все оказалось гораздо сложнее, чем виделось из Москвы. Контакт, правда, был установлен сразу, но Корсиканец держался настороженно и уклонялся от общения. Он не доверял мне! Пришлось везти его на машине в полпредство СССР, чтобы он убедился, что я тот человек, за которого себя выдаю.
Потом, правда, выяснилось, что шесть месяцев тому назад гестапо вело в отношении Корсиканца тайное расследование, поскольку получило анонимное письмо, из которого следовало, что в министерстве экономики работает советник, который раньше сочувствовал коммунистам. Только благодаря «железному» прикрытию, заблаговременно созданному Корсиканцем, ему удалось убедить гестапо, что он образцовый нацистский чиновник. Но сколько пришлось пережить!
Теперь необходимо срочно решать, как организовать работу с Корсиканцем тем более, что за его плечами была обнаружена антинацистская организация, насчитывающая около шестидесяти человек. От нее сразу же стала поступать важная и большая по объему информация, которую нужно переводить на русский язык и кроме меня, этим в резидентуре никто не мог заниматься.
На возню с Брайтенбахом у меня просто не было времени, да и желания тоже, если честно признаться. Отдачи мало, а неприятностей, учитывая, что он гестаповец и что за делом следит сам Берия, нажить можно было запросто.
— Между прочим, в конце мая мне дважды звонили и назначали встречу на двенадцать часов ночи, — сказал он. — Звонил мальчик, но чувствовалось, что рядом стоит взрослый. Я на вызовы не откликнулся, поскольку мне все это показалось подозрительным, но подумал, может у вас что-нибудь напутали, поэтому написал письмо.
— Вот как! Интересно, кто же это был?
«Что Брайтенбах врет, нет сомнений, но вот зачем он это делает, — подумал я. — То ли набивает себе цену, показывая, что особо в наших деньгах не нуждается, то ли таким образом хочет оправдать свои рискованные действия, связанные с использованием почтового ящика нашего представительства?»
— Конечно, — продолжал Брайтенбах, — вполне возможно, что это кто-то просто пошутил. Такое часто бывает…
«Эти рассуждения очень смахивают на лазейку на тот случай, если мы проверим и уличим его во лжи, — продолжал я рассуждать про себя. — Кстати, названная им сумма в триста марок говорит не в его пользу. Рисковать своей шкурой за такие гроши и в такое время — это, извините меня, нужно быть или дураком или же очень благожелательным к нам человеком! И Центр еще предлагает выдать ему денежную компенсацию за время перерыва в связи. Нет уж дудки, я против того, чтобы бросать деньги на ветер.
— Так что подумайте и постарайтесь к следующей встрече принести что-нибудь важное. От этого будет зависеть размер вашего вознаграждения, — подвел я итог встречи.
На этом мы и расстались.
В последующем, до 19 сентября, мы провели еще две встречи. Как и в прежние времена Брайтенбах пытался подсовывать мне малозначительные материалы. Не знаю, является ли это результатом того, что раньше от него брали все без разбора и еще пели дифирамбы, или он по старинке дает нам то, что легче достать, или это, возможно, его политика, как впрочем и его хозяев — что-то определенное сказать я затруднялся. В любой случае я проявлял требовательность и постоянно подчеркивал, что такие сведенья нам ничего не дают. Брайтенбах призывал меня к терпению, заявляя, что «не может же он сразу принести нам все гестапо».
Мне представляется, что для того, что бы мы в нем наконец разобрались, надо поставить перед ним конкретные задачи. Ждать и смотреть, что он нам принесет — так будет продолжаться до бесконечности. Это не в моих правилах. Я и так его постоянно стараюсь направить на выяснение тех вопросов, которые нас больше всего интересуют. И не смотря на то, что прижимаю его довольно крепко и говорю, хотя и в дружеском тоне, но довольно резко, каких-либо сдвигов я не замечаю. Обычно, как только он касается какой-то интересной для нас темы, я тут же начинаю требовать обстоятельной информации. Я, например, потребовал от него достать данные о польской агентуре, ведь немцы захватили в Варшаве все архивы.
Я направил в Центр такой вариант: Брайтенбах сообщил, что в большинстве немецких посольств, в том числе и в Москве, на должностях полицей-атташе работают представители гестапо. На следующей встрече, он правда поправился, сказав, что в Москве эта должность еще не занята, хотя, в ближайшее время туда кого-то должны направить. Так вот, можно было бы подобрать в Москве специального человека, на которого Брайтенбах дал бы задание на установку. Мы, со своей стороны, могли бы посмотреть, кто в Москве этим делом будет заниматься.
В общем, определенного мнения о Брайтенбахе у меня не сложилось. Хотя его материалы не важные, указать на какие-то моменты в его поведении, прямо и окончательно его изобличающие, я тоже не могу. Конечно, если Брайтенбах честный агент, он представляет для нас большую ценность. Но во всем этом нужно еще разбираться.
С Корсиканцем у меня тоже возникли проблемы. Потеряв с нами связь в 1938 году, он возобновил свою работу среди интеллигенции, объединив вокруг себя своих старых, надежных знакомых, осторожно выискивая и привлекая новых. В настоящее время в круге образовались небольшие «центры», каждый из которых работает над воспитанием и подготовкой своей небольшой группы людей. Так что Корсиканец сам уже не знает всех лиц, входящих в этот круг и цифру в шестьдесят человек он определил приблизительно.
Организационно взаимоотношения всей этой группы состоят исключительно в поддержании хороших отношений знакомых между собой людей. Не все лица, входящие в этот круг, знают друг друга, а существует как бы цепочка. Сам Корсиканец старается держаться в тени, хотя он и является душой организации. Цель организации состоит в подготовке кадров, которые могли бы после переворота занять командные должности.
Мои доклады в Центр вызвали у руководства большое беспокойство. Особенно это касалось Корсиканца, поскольку он нарушил принцип разделения агентурной сети на изолированные друг от друга части, общепринятые в разведке. Это обстоятельство увеличивало уязвимость всей организации, сделало ее беззащитной перед гестапо.
Вызвало также сильное беспокойство намерение Корсиканца построить свою сеть как тайную антинацистскую организацию и лишь во-вторых использовать ее как источник информации для советской разведки.
Мои попытки повлиять на Корсиканца результатов не принесли. Он заявил, что никогда не откажется от «крестового похода» против Гитлера только лишь для того, чтобы стать каналом для переправки секретной информации Третьего рейха в СССР.
Помимо этой «головной боли» с организацией, меня еще постоянно донимал Амаяк Кобулов, желающий сам работать с Корсиканцем. Хорошо, что Центр охладил его пыл. Зная его «армянские штучки», я старался вести себя с ним предельно корректно, хотя порой так хотелось рубануть этой бездари правду в глаза, но я себя каждый раз сдерживал, помня наказы Судоплатова с Журавлевым.
В довершение ко всем проблемам, как гром среди ясного неба, явилось для нас сообщение об аресте Червоной.
Червоная с мужем и его братом, как прибалтийские немцы, выехали по нашему заданию в Берлин. Мы планировали их использовать для организации связи с источниками информации в Берлине, с которыми я должен был восстановить связь.
По прибытию в Берлин, они сменили документы и поселились в одном из доходных домов Восточного Берлина. Непосредственно с Червоной встречал я сам, в качестве связника с нею использовался молодой сотрудник резидентуры Богдан Аистов, который немецким языком владел еще слабо и в работу вводился постепенно.
