— Жена прийшла, — сказала старушка. — Може, вона знает, где его шукать.
Женщина, принесшая корзину свежей травы для кроликов, говорила на таком же смешанном русско-украинском языке, бытующем на юге.
— Гостей Иван Васильевич не ждал, — сожалея, сказала она. — И куда пийшел — не знаю. Гадаю, шо у той край. К обеду явится, — уверила нас женщина.
Вскоре появился и Прохватилов, притащивший на плече старенькую мережку. Поставив ее сушиться у стенки сарая, он стал вглядываться в меня и, конечно, не узнал приходившего в отряд корреспондента. Спросив, зачем я прибыл к нему, Иван Васильевич протянул руку, крепко стиснул мои пальцы и пригласил:
— Прошу в дом.
Пропустив вперед, он повернулся к женщинам и негромко сказал:
— Пожарьте рыбки свежей и чего-нибудь еще сообразите.
В большой, не по-деревенски обставленной комнате стоял огромный письменный стол, широкий зачехленный диван, а над ним на стене висело в раме большое фото: еще молодой Прохватилов в парадной форме капитана третьего ранга, увешанный орденами, и рядом с ним небольшая круглолицая женщина в берете со звездочкой и медалью «За оборону Ленинграда» на кителе.
— Шо бы вы хотели уточнить? — сев против меня, спросил Иван Васильевич. — Записей я не вел — разведчикам не положено. А на память не надеюсь. Болеть начал. Видите — стол лекарствами и приборами завален. Сам себе давление меряю и уколы делаю. Поблизости врача нет.
— А что с вами? — спросил я.
— Высокое давление, да еще при диабете.
— Говорят, что эти болезни порождает пережитый страх. На днях где-то вычитал.
— Может быть, — согласился Иван Васильевич. — Страху-то я натерпелся вволю. Почти во всех больших операциях участвовал. Некоторые думают, что если человек рослый и крепкий, то он ничего не боится. Чепуха.
Всякий жить хочет. Но один боится и всем заметно, а другой умеет скрывать, а потом вот болеет.
Я ему дал несколько страниц, напечатанных на машинке, из той записи, что сделал во время войны. Он внимательно стал вчитываться. И вдруг старого водолаза прорвало: он принялся вспоминать имена, детали, которых мне не хватало. Я схватил шариковую ручку, и мы вместе исправили и дополнили давний рассказ.
— А может, память что-нибудь еще выдаст? — с надеждой спросил я.
— Нет, слабоватой стала. Разве лишь смешное да забавное другой раз вспомнится. Такое почему-то крепче держится. Вот, например, про тот же самый страх. Был у нас водолаз, небольшой, весь словно из тугой резины отлит, — мускул на мускуле. Сергеем Непомнящим звали. Ничего не боялся. В любую операцию посылай. Ему сам черт не брат. В темные ночи один пробирался по льду к батареям противника, залезал в белый спальный мешок и весь день из торосов наблюдал за противником, а следующей ночью возвращался и нужные сведения приносил.
К концу войны дело было. Наш сторожевой МО в шхерах около Койвисто немецкую субмарину потопил, В штабе флота решили: раз подводная лодка пробралась в наши воды, значит штурман имел карту минных полей и проходов. К тому же он прокладку делал. Авось не успел уничтожить карты, их надо добыть. Приказали это сделать нам.
Глубина в том месте оказалась около тридцати метров. Для тяжелого водолаза — чепуха, а для легкого — беда. Дело в том, что на глубине давление выжимает из костюма весь воздух и тело не дышит. Через загубишь кислород поступает только в легкие. Но при давлении в четыре-пять атмосфер и кислород становится ядовитым. Походят мои хлопцы по дну минут десять и вылетают наверх. У одного кровь носом идет, у другого из ушей, а у третьего полная маска пены. Искусственное дыхание надо делать, откачивать. А тут еще финны из пушек обстреливают.
Все же нашли мы субмарину на дне. Но как в нее пролезть? Решили пройти через люк центрального отсека, благо он был отдраен немцами. Спустятся мои легкие водолазы в отсек, пробудут в нем три — четыре минуты, и выбираться надо. Ничего не успевают сделать, задыхаются.
Решили тяжелого водолаза снарядить. Пригнали бот с компрессором, телефоном и шлангами. Я, конечно, Непомнящего вызвал. Сам натянул на него резиновый комбинезон и медный шлем привинтил. В водолазных бахилах со свинцовыми подошвами да с пудовыми медалями на груди и спине Сергей едва ноги передвигал.
«Сможет ли он пролезть в узкую горловину?» — стал сомневаться я. Но делать нечего, дал ему фонарик и щелкнул по шлему — «иди, мол, ты парень ловкий».
Субмарину Непомнящий нашел быстро. Пыхтел, пыхтел, но все же пролез в центральный пост. Обшарил его и стал отдраивать другие отсеки. Работал больше часа, наконец по телефону передал: «Нашел пенал с картами. Иду наверх».
Ждем мы его, шланги подтягиваем, а он вдруг на трапе застрял и не своим голосом в телефон завопил; «Выручайте, чертовы покойники держат!»
Я легких водолазов на помощь послал. Помогли они выкарабкаться Непомнящему и к борту подтащили.
Снимаю я с него шлем, а он бледный, губы трясутся и вроде заикаться стал. «Шо с тобой?» — спрашиваю, «С-со страху, — говорят. — Отдраиваю отс-сек, а оттуда покойник за покойником выплывают. Белые, разбухшие… Ко мне в иллюминатор заглядывают. Чуть фонарик из рук не выронил. Но с-стерпел — не обращаю на них внимания. В каюты капитана и штурмана пролез, какие были карты, снял и пенал взял. Возвращаюсь обратно, а у трапа утопленники скопились. На волю хотят всплыть, вверх тянутся. В-видно, течение получилось. Раз-здвинул я их и скорей на трап. Но не тут-то было! Чую, держат: за шланги цепляются, на плечи давят. От этого в глазах искры… и ноги ослабли. В-видно, с перепугу забыл воздух стравить: костюм раздуло. Ну, ни туда ни сюда! П-пропал, думаю, и вот здесь завопил во все легкие…»
— О как бывает! Самые железные могут дурным голосом закричать. Фантазия доводит, — заключил свой рассказ Иван Васильевич.
Вскоре нас прервали. Вошел мой сын, и женщины внесли две большие сковороды: в одной дымилась поджаренная со шкварками картошка, густо посыпанная укропом, в другой золотились караси и лини утреннего улова.
Закусывали мы не по-фронтовому, без «ста граммов». Иван Васильевич не притронулся к водке по болезни, мой сын — потому, что не положено пить, когда управляешь машиной, а мне выделяться из компании не хотелось. Так бутылка «столичной» осталась не раскупоренной. Но мы и без водки сумели очистить обе сковороды и выпить жбан молока.
На прощание я поинтересовался:
— А не скучна жизнь в тихом месте? Вы ведь привыкли на людях быть.
— Я и сейчас на людях, — возразил Прохватилов. — Выбирают в партбюро, в сельсовет. Пропагандой занимаюсь. То комсомольцы, то ленинградские пионеры позовут. Надевай все ордена — и красуйся в президиуме. В прежние времена говорили: «Старость — это когда дни тянутся, а годы бегут». А у меня и дни бегут. Удержу нет! Оглянуться не успел — седьмой десяток пошел.
Иван Васильевич нарвал нам большой букет тюльпанов и, провожая к машине, спросил:
— А вы просто так, без всякого дела, не можете ко мне приехать? Ну хотя бы рыбку половить или просто одному на бережку посидеть? Ведь вашему брату иногда отвлечься, сосредоточиться надо.
— Верно, — согласился я. — Как только в городе затрет и от телефонных звонков спасения не будет, — непременно спрячусь у вас. Мы же фронтовые братья.
После войны было подсчитано, что нас, коренных питерцев, осталось немного: что-то около двухсот пятидесяти тысяч. Среди нового населения города на Неве мы не составляем и пятнадцатой части, но нам удалось сохранить дух и традиции питерцев. Новых ленинградцев не отличишь от старых. Крепкой была закваска!
В дни Победы меня невольно тянет на Пискаревское кладбище, где больше всего похоронено блокадников. Они лежат под большими холмами в братских могилах. Сюда со всех сторон непрерывными потоками стекаются люди всех возрастов. Они несут венки, цветы и… тайные подарки.
На каменных плитах, которых на кладбище множество, на указателях и памятниках нет малейшей щелки, куда бы не были воткнуты, запиханы медные, серебряные монетки и всякая еда: конфеты, пряники, сухарики, крашеные яйца, изюм и… кусочки хлеба.
Я не знаю, как у других, но у меня эти кусочки хлеба на могилах вызывают горячую влагу в глазах. Хлеб, конечно, приносят наивные малыши, чтобы хоть сейчас его было вдоволь у тех, кто умер от голода.
Милые, дорогие ленинградские ребятишки, как вы добры и трогательны в своем стремлении накормить голодавших. Вам ничего для них не жалко.
Случайно я познакомился с Изольдой Семеновной Вышковской, женщиной удивительной судьбы. В блокаду ей было восемь лет. Она ходила в детский садик на Лермонтовском проспекте, а ее мама, Сусанна Константиновна, жила на казарменном положении в цеху завода. Дочку свою, Изу, не видела по два-три дня. За девочкой присматривала бывшая домработница. Но и та мало бывала дома, так как дежурила на крыше и в отряде дружинниц.
