— Два года, — ответил Бояркин.
— А на войне?
— На войне? Нисколько!
— А председателем колхоза?
— Ну, это вам известно, товарищ Воронин! Почти десять лет, без перерыва.
— Так вот, — продолжал Воронин, — совершенно понятно и оправдано, что ты хотя и хочешь воевать, но пока не умеешь, а заниматься мирным трудом, разными хозяйственными делами умеешь хорошо, даже отлично!
Бояркин воскликнул с досадой:
— Но ведь все, что сделано, — все необходимо!
— Погоди, брат, выслушай! — Воронин наклонился и ласково потрогал Бояркина за руку, лежавшую на столе. — Я тебя не хочу винить, ты этого не думай. Как все, ты привык к мирной работе. Погоди, погоди! Эта многолетняя привычка к мирной созидательной работе и сейчас, как я подметил, совершенно независимо от твоего желания, берет над тобой верх. Вот ты создал отряд. Очень хорошо, большое тебе спасибо за это от партии. А зачем ты его создал? Воевать? Конечно.
— Мы кое-что сделали, — возразил Бояркин.
— Знаю, молодцы! — сказал Воронин. — Но все же, Степан Егорыч, как ни обижайся, а хозяйская жилка в тебе говорит сильнее, чем военная. Ты сам, я думаю, не заметил, что чересчур увлекся хозяйственной работой. Я тебе прямо скажу: за короткий срок, только за три недели, ты сделал очень и очень много! Не хуже, чем в нашем отряде, хотя там все и делалось заранее. Ты построил лагерь, заготовил продовольствие и оружие. За три недели все это мог сделать только такой работник, как ты, имеющий большой хозяйственный опыт. Ты прошел десятилетнюю школу в колхозе, и вот она дает свои плоды…
Степан Бояркин, всегда внешне спокойно принимавший критику, не выдержал, встал из-за стола, умоляюще воскликнул:
— Но ведь все надо же, надо! Без этого нельзя, товарищ Воронин, никак нельзя! Если всего этого не делать, мы пропадем зимой!
— Совершенно верно! — охотно согласился Воронин и этим сразу же заставил Бояркина успокоиться и сесть на место. — Абсолютно верно! Но!… Погоди, дай же сказать, что ты какой стал, а? Ты ведь помнишь: когда-то мы учились сочетать различные сельскохозяйственные работы, особенно в напряженные страдные дни. Причем говорили: надо сочетать, но не забывать главное из того, что сочетаешь! И здесь так же! И здесь надо сочетать все работы, но не забывать при этом главное. А главное — бить врага!
Выдалась минута молчания.
Снаружи в землянку долетели возбужденные голоса партизан.
Степан Бояркин посмотрел на Корнилова, словно ища у него сочувствия, и сказал:
— Но ведь вы сами сказали, что свой лагерь подготовили заранее, до прихода немцев… Заранее подготовили, а теперь только воюете. А мне как быть?
— Совершенно верно, условия разные, — опять охотно согласился Воронин, и эта его манера внезапно соглашаться там, где, казалось бы, надо спорить, опять озадачила Бояркина. — Мы готовили лагерь и базы в сентябре. Но разве мы могли тогда бить фашистов? Их же не было в наших местах! Тогда… понимаешь, тогда строительство лагеря и баз было для нас главным делом. А пришли немцы — мы стали бить их, и это стало для нас главным. У нас, как видишь, дело обстояло проще. У тебя гораздо сложнее. Ты начал действовать в такой обстановке, когда надо прежде всего бить немцев и одновременно создавать лагерь и базы. Все, все надо делать и делать обязательно, но прежде всего — бить врага! Я хорошо знаю, что вы кое-что сделали. Но разве твой отряд может делать лишь кое-что? Не сомневаюсь, что он способен на большие дела!
Бояркин долго сидел задумавшись.
В землянку вошла белокурая девушка в легонькой курточке и фартуке убрать со стола. Когда она входила, в открытую дверь опять донеслись возбужденные голоса партизан.
— Что они там кричат? — спросил Бояркин.
— А шут их знает! Известно, горлопаны! — сердито ответила девушка. Заспорили из-за какой-то машины… В ремонте она где-то… И пошло! А теперь и о машине забыли, а спорят о войне. Известно, горлопаны!
Забрав посуду, девушка ушла.
Воронин взглянул на Бояркина.
— Обиделся?
— На правду как обидишься? — ответил Бояркин. — Да, тут я недодумал. По ближним деревням, положим, и немцев-то нет. Но наша задача, конечно, не ждать, когда они придут к нам в лагерь. Надо их искать и бить, это я понимаю.
— А что их искать? Вон рядом, в твоей Ольховке!
— В том-то и дело, что рядом, — сказал Бояркин. — Только поэтому я их пока и не трогал. Думал, пока устраиваемся да окрепнем, не трогать их в Ольховке — боялся, не открыть бы свое место. А теперь, пожалуй, пора! Теперь мы все обдумаем и начнем готовиться к этой операции. Сами понимаете, ведь нельзя с бухты-барахты?
…Через час на поляне у главной землянки были выстроены все партизаны, находившиеся в лагере, и Степан Бояркин зачитал приказ о том, что отныне его отряд является составной частью районного партизанского отряда.
Через день в лагере отряда на Красной горке появилась группа наших солдат, — немало таких групп бродило в те дни по ржевским лесам. Солдаты были в обтрепанных, прожженных шинелях, держались молчаливо, сторожко, а когда кто-либо заговаривал с ними, отвечали коротко:
— Вон командир! Обращайтесь к нему.
Командовал группой лейтенант Илья Крылатов. Это был молодой, высокий, чернобровый и черноглазый человек с густой черной щетинкой на смуглых щеках и подбородке — весь точно молодой могучий ворон. По тому, как он двигался, говорил, прикрикивал на солдат, Степан Бояркин сразу понял, что лейтенант властолюбив и своенравен.
Судьба этой группы очень заинтересовала Бояркина, Отряд готовился к боевым делам. Операции предстояли большие, в частности разгром комендатуры в Ольховке. Вот почему у Бояркина сразу же появилась мысль оставить группу в отряде.
За день в землянке, где поселилась эта группа, не однажды побывал Костя, неделю назад назначенный вестовым Степана Боярккна. По поручению командира он присматривался к солдатам-пришельцам…
Костя очень быстро освоился в отряде и стал опять таким же, каким был в армии, — всегда бодрым, расторопным, заботливым; словом, он имел все качества вестового, без которого любому командиру трудно выполнять свои обязанности. В распахнутом рыжеватом полушубке, под которым виднелась гимнастерка, в треухе из серой мерлушки, он с утра и до вечера без устали носился по всему лагерю: то передавал приказы командира, то вызывал к нему людей, то забегал к своим товарищам-комсомольцам потолковать о делах и раздобыть самосада, то на кухню и прачечную — поболтать с девушками… Большую часть дня он проводил на свежем воздухе и от этого посвежел, порозовел; избавился он и от заикания, что так мучило его и, раздражало. Молодом подвижной парень, белокурый и сероглазый, с пухловатыми свежими губами и веселым, чуть вздернутым носом, с постоянным выражением живости и мальчишеского задора в каждой черточке лица, он был одним из самых приметных парней в отряде.
Под вечер Костя явился к Бояркину с докладом о своих наблюдениях над группой Крылатова.
— Ну, как они там? — нетерпеливо спросил Бояркин.
— Все лежат замертво, товарищ командир! — ответил Костя. — Как завалились, так и затряслась землянка от храпа. Чисто военный храп, честное слово!
— Что говорят-то они?
— Они ничего не говорят. За них животы разговаривают, вернее сказать, желудки…
— Брось, расскажи толком!
— Оголодали ребята, товарищ командир! — ответил Костя серьезно и даже грустно. — А у голодного какой разговор? Голодный молчит. У голодного глаза говорят… Очень рады, что наелись да попали в тепло. Впрочем, меня сразу признали, так сказать, за своего человека и спросили, как я попал сюда…
— Это хорошо! — заметил Бояркин. — Значит, есть интерес к отряду, хотя и молчат. Ты с ними потолкуй получше, а когда проснется командир позови к нам.
— Командир у них зубастый…
— Зубастый?
— И зубастый и грамотный, видать, здорово, — сказал Костя. — Он только нынче из училища. Он, товарищ командир, даже по-немецки вовсю лопочет!
— Да что ты?
— Честное слово!
— Да-а, такого бы не мешало иметь, — сказал Бояркин, почесывая пальцем левую щеку, что делал в минуты раздумья. — Как твое мнение: останутся они у нас?
— А куда им деваться?
Вскоре Костя привел лейтенанта Крылатова — вероятно, разбудил раньше срока. Илья Крылатов вошел с заспанным, недовольным выражением лица.
— Чем могу служить?
— Садитесь, — пригласил его Бояркин.
Крылатов сел, осмотрел землянку.
— Хорошо вы здесь обжились!
— Как ваши бойцы? Отдыхают?
— Спасибо, как говорится, за хлеб-соль.
Закурили.
— Мы вас позвали, чтобы получше познакомиться, — сказал Бояркин минуту погодя.
— Очень приятно.
— Откуда идете?
Крылатов неожиданно вздохнул.
— Из Литвы. Там были очень сильные бои.
