Букреев бросился на врага, как на зло, которое он должен уничтожить, несмотря ни на что. Несмотря на то, что он еще хочет жить, несмотря на то, что у него семья, ожидавшая с трепетом его возвращения у высоких обрывов Геленджикской бухты.
Еще немного! Еще!
Яркие корончатые взрывы гранат. Оружие, присланное детьми-ремесленниками Сибири и Урала. Кинжалы, откованные в Златоусте, где ковались шпаги Суворова и Кутузова, сабли Фрунзе и Чапая.
Букреев ворвался в траншею. И, как всегда, все было решено еще в тот миг, когда люди были подняты чьим-то примером и брошены вперед. Теперь враг почти не сопротивлялся. Его докалывали, достреливали, расходуя остатки человеческой ярости и воинской злобы.
Теперь надо идти дальше, вплоть до моря. И Букреев пошел вперед, заглатывая воздух, который уже не мог напитать его. В ушах стучало. Атака вершины далась нелегко. Он не мог разобрать, зачем зовет его Манжула. Мимо бежали красноармейцы. Подковы сапог высекали искры о камни. Пахло потом, кислым сукном и сернистыми запахами взрывчатки, еще не рассеявшейся в воздухе. Букреев ступил еще несколько шагов, почувствовал, как заколебалась под ним почва и вершина раскачалась, как качели, и такой же ветер, когда падаешь вниз и так сладко и больно замирает сердце.
Букреев упал. Надо подняться. Он царапал землю, прелые корневища трав вылетали из-под его пальцев. Ветер донес к нему шумы атаки, и все провалилось, исчезло…
Десантники ворвались на последнюю, четвертую вершину Митридата. Многие ползком, на четвереньках, сцепив судорожными пальцами свое оружие, чуть ли не в зубах держа последние запалы для гранат.
С гранатами и этим оружием они бросились на врагов, захвативших часовню, последний укрепленный кусок горы, и молча, с хрипом, выбили, вырезали тех, кто там еще пытался сопротивляться.
Где-то вставало солнце. Темнота дрогнула. Все увидели блеснувший под обрывом обрез воды, неясные очертания города, лежащего у подножия горы. Все увидели полковника с хмурым, посеревшим лицом. Полковник бросил в кобуру пистолет и потер ладони, поеживаясь от пронизывающего ветра.
Причалы таранил Рыбалко. По улицам Керчи с поразительной настойчивостью двигался Батраков, захватывая улицы и склады.
В это время Манжула выносил командира. На его плече висели два автомата дулами книзу, обмундирование было порвано и забрызгано кровью, колени разбиты до костей. Он бережно, как нянька, опустил Букреева, а потом поднялся медленно на ноги и строго сказал обступившим его морякам: «Жив».
Гладышев стал на колени возле Букреева, подсунул руку ему под затылок, приподнял. Букреев очнулся, и страдальческая гримаса дернула его губы. Прижавшись локтями к камням, он хотел подняться, но его сразу подхватили десятки рук и осторожно поставили на ноги.
Моряки смотрели на него с благодарностью. Они вышли сюда, и сюда к ним идет помощь Великой земли. Букреев был вместе с ними все героические дни.
— Ребята, мы будем жить!.. — сказал Букреев. И на лице его, где-то в уголках черных глаз, появилась сдержанная, с хитринкой улыбка.
Снизу, рассыпая искристый хвост, взлетела ракета — условный сигнал. Причалы были полностью в руках Рыбалко. Полковник быстрыми движениями пальцев застегнул ворот гимнастерки, веселым голосом приказал:
— Сигнал кораблям!
Невдалеке от часовни быстро сложили в кучу обломки патронных ящиков, ивовых корзин от снарядов, выброшенные из блиндажей матрацы и разную рвань. Все это сверху полили керосином. Костры загорелись. Вначале поднялся черный дым, а потом светлое пламя. Дым посветлел и высоким столбом поднялся кверху. Огни загорелись под рев истребителей. Летчики снижались, проносились низко над вершиной, раскачивали крыльями, на которых краснели советские звезды. Немецкие пикировщики сбросили бомбы у подножия первой вершины и уходили не по курсу, атакованные шестеркой «ЯКов». От таманских берегов снимались корабли поддержки. Их вел Курасов, еще ничего не знавший о гибели своей невесты.
Возле часовни, с наветренной стороны, расположилась группа моряков и красноармейцев. Они сидели на корточках и на ящиках и жадно курили. Степняк с усталым видом протягивал вновь подходившим красноармейцам пачку трофейных сигарет, и к ним тянулись грязные, окровавленные пальцы. Внизу, по шоссе, освещенному первыми лучами солнца, бежали автомашины. Германские солдаты умело спрыгивали и сейчас же ложились, а затем перебегали змейкой ближе к горе, накапливаясь у подножия. С хитроватым безразличием смотрел на всю эту картину Степняк.
Из ночного тумана выплывали высоты крепости, похожие на замок. Крепость стояла над большим серым озером, накрытым длинной ветровой волной. Из крепости, от черных провалов светотени, показались острые огоньки и донеслись тяжелые звуки. Снаряды впились в гору ниже вершины. Раскатистый гром пронесся над проливом. Вниз, оттуда, где упали снаряды, летели комья и, смешиваясь с туманом, поднимались коричневые дымки.
О камни стучали и звенели лопаты. Красноармейцы сноровисто рыли траншеи, подтягивали трофейные пулеметы и пушку, подносили снаряды. Они готовились оборонять эту древнюю гору, чтобы немного спустя, когда пойдут корабли, спуститься в долину, туда, где под первыми лучами солнца, пробившими тучи, засияли курганы Юз-Оба.
Букреев стоял рядом с Гладышевым, чувствовал его локоть и видел крепость, золотое солнце, бурный пролив, бьющий сильной волной по скалам горы Митридат, и косое пламя над Огненной землей — пламя, поглотившее много прекрасных жизней, но осветившее будущее. И во имя этого большого будущего нужно было и дальше бороться и жить…
1944–1945
Туапсе — Геленджик —
Керчь — Севастополь —
Краснодар
