— Я знаю, что мне теперь делать, — сказала фрау Петрик отцу Грегору и комитету.
Они выслушали ее. К ее удивлению, они возражали мало и очень нерешительно. В конце концов все согласились с тем, что идти следует именно ей.
Пастор подошел к чемодану, который он принес с собой в шахту, с трудом опустился перед ним на колени и достал оттуда облачение. Он подал его фрау Петрик, держа сложенным на вытянутых руках.
— Вам понадобится белый флаг, — сказал он.
— Ваша риза! Она вам самому нужна!
Старческая рука с набухшими венами разгладила шелк одеяния.
— Быть может, она защитит вас, — тихо сказал священник.
Потом фрау Петрик подошла к своему углу. Все здесь было в забросе. Ее муж сидел на корточках среди беспорядка, отличавшего этот маленький квадрат от других. Одеяла фрау Петрик, когда-то ее гордость, валялись где попало; немытые тарелки были кое-как составлены в кучу; горящая свеча вся оплыла. Пауль и Леони сидели рука об руку, поодаль от Иоганнеса.
Фрау Петрик спохватилась, что совсем забыла о своих обязанностях хозяйки: даже здесь, в шахте, она должна была позаботиться о своей семье, о том, чтобы все они были накормлены и держались вместе. А теперь ей придется их оставить.
Иоганнес Петрик встретил ее жалобами.
— Не разорваться же мне, — оправдывалась она, сознавая в то же время, что между ними начинается отчуждение. — Я ухожу сейчас, — сказала она, в надежде, что он, быть может, пойдет вместе с ней. — Я ухожу из шахты и отправляюсь к американцам; они нам помогут.
Иоганнес Петрик вскочил.
— Ты с ума сошла! Довольно с меня! Ты не начальство! И не мужчина! Я тебе запрещаю!
Пауль подошел ближе, девушка нерешительно двинулась за ним. Она не знала, так ли она близка к их семье, чтобы принимать участие в споре.
— Я запрещаю тебе! — кричал сапожник. — Посмотри на нас! Посмотри, как мы бедствуем! Ты нам нужна… — Он беспомощно замолчал. — Я всегда был тебе хорошим мужем…
— Да, правда.
Он все уговаривал ее:
— Ты не можешь нас бросить. Тебя там убьют! А чего ради? И как ты будешь разговаривать с американцами, когда ты жена сапожника и училась всего четыре года! В этом твоем комитете, должно быть, совсем рехнулись, что посылают тебя, — они мужчины, а боятся идти сами.
— Женщине скорей удастся, — ответила она.
Он встал перед ней, раскинув руки, словно этим мог загородить ей путь к выходу.
— Успокойся, — сказала она, — не то соседи начнут болтать.
— Я пойду с тобой, — сказал Пауль.
Она взглянула на сына и улыбнулась. Такой же улыбкой она улыбнулась ему после несчастного случая, когда он повредил ногу. Пауль это хорошо помнил. Сердце у него защемило, потому что ее улыбка была полна любви, а он предавал мать в эту минуту: ему не хотелось идти с ней, он боялся снарядов, грохота и вспышек во мраке; никогда еще он не дорожил так жизнью и теперешней, и той, которую он собирался прожить вместе с Леони.
— Я пойду с тобой, — повторил Пауль. Это был для него вопрос чести и мужества, возможность показать себя перед Леони. Но он не мог двинуться с места. Больная нога подогнулась, и он ухватился за плечо матери.
Она пошатнулась под его тяжестью.
— Ты хороший, Пауль. Но видишь ли… — Она не знала, что сказать дальше, ей не хотелось обидеть его. — С твоей ногой, знаешь ли, ты не сможешь бежать быстро, а до Энсдорфа далеко, и по дороге полно ям от снарядов. Я скоро вернусь…
— Мама! — вскрикнул он и припал к ее плечу, стыдясь и радуясь, что она не видит выражения его лица.
Элизабет Петрик поцеловала и его, и мужа, и Леони. Потом ушла, держа облачение под мышкой. На ней были мужские башмаки, которые ей дал Карг, потому что ее собственные пропускали воду. На полинявшую серую кофту она накинула легкое пальто. Люди, мимо которых она проходила и которые знали, куда она идет, видели, как сразу похудело и осунулось ее лицо.
Выйдя из шахты, она глубоко вдохнула свежий воздух. Капрал и его саперы, охранявшие динамит, видели, как она прошла мимо; она развернула облачение и привязала его к палке.
На ходу она размахивала этим флагом, означавшим перемирие и сдачу; но для нее он был символом личной победы. Потом она услышала, что кто-то зовет ее и, спотыкаясь, бежит за нею. Она замедлила шаги, несмотря на то что снаряды начали ложиться ближе.
Это была Леони.
— Я не могла отпустить тебя одну, — сказала она.
Фрау Петрик взглянула в сторону Энсдорфа.
— Ты столько прошла, что теперь можешь идти со мной и дальше.
И они пошли вместе.
Третья рота заняла западную часть Энсдорфа. Накануне вечером здесь шли уличные бои, но когда стемнело, Трой решил приостановить наступление. Ему не хотелось посылать своих людей в восточную часть города, пока имелась надежда, что артиллерия, планомерно действуя на переднем крае, сломит сравнительно слабую оборону немцев.
Черелли первым увидел впереди на дороге что-то белое. Он лежал на кровати булочника Крулле, которую передвинул к выбитому окну на втором этаже дома. Он нагнул голову, так что над подоконником видны были только его каска и глаза. Он, не шевелясь, наблюдал дорогу и думал о подержанных автомобилях, которые он будет ремонтировать, когда война кончится и он вернется на родину; этой приятной перспективой он пытался отогнать сон, который подкрадывался к нему, заставляя то в дело клевать носом. Он увидел белое развевающееся облачение, словно призрак летевшее над дорогой. Это было неожиданно и сверхъестественно, он не знал, как это понять, и первой его мыслью было, что он, кажется, ничего плохого не делал… а второй — выстрелить и посмотреть, что будет дальше.
Потом он заметил, что под летящим белым облаком идут две женщины и что они еле переставляют ноги.
Черелли вовсе не собирался им показываться. Может, это ловушка.
— Эй, вы! — крикнул он.
Обе фигуры сразу остановились. Облачение перестало двигаться и бессильно повисло на палке. Черелли понял, что это нечто вроде флага — белый флаг, знак переговоров или сдачи.
На зов Черелли явился капрал Клей, который замещал раненого Саймона. Клей бросился на кровать рядом с Черелли. Пружины заскрипели — Клей был грузный мужчина.
— Что это значит, по-твоему? — спросил Черелли. Клей наморщил свой веснушчатый лоб. Его толстые губы шевелились, как всегда, когда он думал.
— Гражданское население, — сказал он, — колбасники. Небось, сидели где-нибудь в погребе и тряслись от страха. А теперь ночь, они и выползли. Я за ними схожу, а ты меня прикрывай.
Черелли почувствовал, что матрац булочника поднялся, как только капрал слез с кровати. Потом он увидел, как Клей перебежал через улицу и, под прикрытием стены соседнего дома, подошел поближе к странной паре. Он сделал им знак. Они робко подошли ближе к стене, к которой прижималось грузное тело Клея; потом капрал прикладом погнал их по улице к окну Черелли и дальше, мимо булочной, так что Черелли потерял их из виду. Улица опять опустела, и все затихло, кроме непрерывного грохота орудий.
Через несколько минут Клей вернулся.
— Ну уж и дамочки, — сообщил он. — Одна совсем старуха. Все вопила: «Официр, официр!» Я их отвел к Шийлу, теперь ему придется стеречь этих немок. А что мне было делать? Вести их к капитану среди ночи? Пускай Трой скажет завтра утром, как с ними быть… — Он вдруг выругался. — Чего лезут не вовремя?
Черелли засмеялся. Его открытое, мальчишеское лицо обернулось к капралу.
— Может, они знают, где тут есть выпивка? Небось, не спросил?
— Нет, — сказал Клей, — забыл, черт возьми.
— Ты еще новичок тут, — утешил его Черелли. — Надо приучаться к местным порядкам…
Наутро капитан Трой получил приказ не продвигаться дальше в этот день. Надо было выровнять фланги, перед тем как вести дальнейшее наступление в его секторе. Он был рад возможности окопаться и закрепиться, но к этой радости примешивалось некоторое беспокойство. Продвижение замедлялось с каждым днем, и у него явилось тяжелое предчувствие, что противник что-то затевает. Это опасение было ни на чем не основано, потому что немцы почти не высылали патрулей, а если бы они предполагали завязать бой, то их активность усилилась бы. Он вспомнил свою бабушку, у которой мозжило колено к перемене погоды; колени у него были в порядке, и все же предчувствие не оставляло его.
Трой услышал, как виллис подъехал к дому, в котором он расположил свой командный пункт. Он услышал, как башмаки застучали по лестнице и как захрустели осколки стекла — хоть бы кто-нибудь подмел в коридоре! Вошел сержант.
— Я вам должен штаны и рубашку, — сказал Бинг, — помните, это было еще в Нормандии?
Он положил сверток на стул.
— Как, это вы? — воскликнул Трой и поднялся, чтобы пожать ему руку. И вдруг нахмурился: — Надеюсь, вы не привезли с собой эти проклятые громкоговорители?
