Ну, Януш? — спросил нетерпеливо Андрей, когда разведчик без шума подошел к ним.
Януш опустил автомат, достал из желтой коробочки крохотный окурок, не спеша закурил. С наслаждением затянувшись, пустил струю дыма вверх, чтобы отпугнуть комаров, и только тогда ответил:
Кажется, мы сумеем его оттуда вытащить.
Бросив окурок и раздавив его ногой, Януш взял веточку и нарисовал на земле расположение лагеря карателей и болото. Веточку он воткнул там, где тянулся рукав топи.
Здесь — Казимир! — сказал он.
Андрей с недоумением посмотрел на разведчика:
В болоте?
Да.
И Януш рассказал все, что ему удалось увидеть. Не упомянул только о том, что Казимира пытали на костре.
Смотри, Андрей, — Януш показал на правую часть болота, уходившего далеко в сторону, — вот здесь никого из этих бандитов нет. Можно ползти по краю топи. Каратель сидит вот здесь. Может, он и не будет сидеть все время, будет ходить туда-сюда. Это еще лучше. Ты подкрадешься к нему и… Понимаешь, Казик сумеет добраться до Войтковского и разрезать веревки. Сумеешь, малыш? А я буду с автоматом вот здесь. — Он показал на рисунке точку недалеко от болота. — В случае… Ты понимаешь?
Андрей опустил голову на руки, передохнул. Он слышал, что остановился и Казик. Отсюда уже видны были столб с привязанным к нему человеком (над топью темнела только голова Казимира) и силуэт часового, сидевшего у края болота. Часовой, наверно, спал, так как не делал попыток отогнать комаров, тучей висевших над ним.
Андрей крепче сжал в руке дубинку и пополз дальше. За ним последовал и Казик. Комары облепили все лицо и шею, трудно было даже открыть глаза. Изредка Андрей терся то одной, то другой щекой о землю, и ему казалось, что он чувствует на лице струйки крови. Он очень боялся за Казика: выдержит ли малыш эту пытку? Вдруг он нечаянно вскрикнет, сделает неосторожное движение? Андрей на секунду задержался, подождал и, когда Казик поравнялся с ним, прошептал ему на ухо:
Еще немножко, Казик. Вон около того куста ты остановишься и будешь ждать.
Казик прижал к его руке лицо, отогнал комаров, чуть слышно простонал от боли.
Вот и куст, у которого Казик должен остановиться. Андрей оглянулся, словно хотел подбодрить своего маленького помощника, и пополз дальше один. Короткий, но трудный путь! Лучше бы лететь сейчас среди огня зениток, увертываться от вражеских потребителей, мчаться среди молний трассирующих пуль, чем медленно ползти по этой вязкой земле, ползти, может быть, навстречу смерти. Сколько еще осталось: десять, двенадцать шагов? Часовой сидит теперь к нему спиной, сидит и не думает, что смерть его близка. Андрей медленно, очень медленно, чтобы не произвести никакого шума, приподнялся на колени, подтянул дубинку. Что ж, каратель, ты сам пришел сюда, чтобы убивать других, сам пришел за своей смертью.
Андрей почти не услышал удара. Он даже удивился, когда часовой сразу, без единого звука, свалился с пня, на котором сидел, и застыл в неестественной позе, подвернув ногу под живот. Медлить было нельзя. Андрей схватил автомат и теперь уже быстрее пополз к тому месту, где оставил Казика.
Казик! — приглушенным шепотом позвал он.
И увидел, что Казик ползет по дереву, брошенному карателями в болото, быстро пробирается к Казимиру. Нож у него в зубах. Все ближе и ближе столб, столб пытки. Все ближе и ближе Казимир. Кажется, густые круги жидкой топи заплясали вокруг столба. Послышался глухой плеск, словно в сметану бросили камень. Наверно, Казик погрузился а болото, чтобы разрезать веревки на ногах отца. Молодец Казик! Теперь Андрей увидел, как Казимир приподнял руку и схватился за дерево. Все в порядке! Он будет жить, бывший бандит пан Войтковский, а теперь — партизан Казимир Войтковский.
1
На запад, на запад…
Огрызаясь, рыча моторами танков и броневиков, воя падающими бомбами и взвизгивая минами, раненый зверь полз на запад, к своему логову. Нет, он не собирался залезать в берлогу, чтобы отсиживаться: слишком ясно он чувствовал знакомый запах крови, привык к нему, алчность не потухала в жадных глазах зверя. На ходу зализывая раны, он петлял, маневрировал, в удобный момент останавливался, поворачивал еще сильное тело и нападал. И опять лилась кровь, стонала земля, горело небо. Алые зарницы пылали от края и до края, в красных от огня тучах мелькали грозные силуэты черных и серых машин с крестами и звездами на крыльях. В большом бездонном небе было тесно, как на людном перекрестие. Сильные прочищали себе путь горящими в воздухе трассами, слабые уступали дорогу, падая, чтобы больше никогда не подняться.
Полевой аэродром жил напряженной, суровой жизнью. Эскадрильи с рассветом уходили на «работу», возвращались, чтобы залить в пустые баки бензин, подвесить бомбы и снова уйти в бой.
Возвращались не все. Часто, увидев в воздухе словно обрубленный с одной стороны клин самолетов, кто-нибудь из механиков вскакивал с чехлов, где он докуривал за этот час десятую папиросу, и начинал бегать вокруг стоянки, чувствуя сердцем, что на этот раз стоянка так и останется пустой. Но трудно верить, когда приходит такое горе…
Вот садится первая машина, и механик, задыхаясь и падая, бежит к ней. Машина еще продолжает катиться, а механик уже на крыле, приник побледневшим лицом к плексигласу и тревожно заглядывает в глаза пилоту. Он ни о чем не спрашивает, он только смотрит на пилота, но тот в эту минуту не может даже взглянуть на механика: все-таки самолет еще не стоит, надо смотреть на приборы, вперед — на землю. Пилот даже не видит человека на крыле. Не видит? Механик понимает: это все! Больше он не выкурит со своим командиром цигарку, больше не поправит на его голове шлем, больше не услышит веселый, ставший самым родным голос: «Так вот, заходим на цель, аккуратненько кидаем по бомбочке. Полный порядок…»
И только теперь механик по-настоящему чувствует, кем был для него командир. Он вспоминает все, что цепкая память сохранила именно для этой минуты. Должно быть, это было неделю назад. Вырвалась откуда-то из-за горки тройка «мессеров» и пошла куролесить по аэродрому. Один заход на бреющем, второй. Вспыхнул бензовоз, окутался дымом связной «У-2», застучали зенитки. Летчики сидели в это время в землянках КП, получали задание. Технический персонал готовил машины. Но вот выбежал из-за капонира какой-то человек в синем комбинезоне, бросился к окопу. Не добежал, споткнулся, упал, а «мессер» уже кладет трассы все ближе и ближе. Застыл человек, съежился, втянул голову в плечи, словно ожидает удара. И, может быть, так и остался бы он лежать рядом с окопом, если бы не выскочил из землянки КП коренастый паренек в расстегнутом шлеме, не подбежал бы к человеку, не помог бы ему. Снаряды рвутся так близко, что горячий воздух бьет в лицо и волосы шевелятся на голове то ли от страха, то ли от волны. «Механик! — кричит над ухом коренастый паренек. — Механик, ты ранен?» Механик не ранен, он просто оцепенел, растерялся, видимо, и боится встать, чтобы не подставить себя под пули. Голос командира, рука командира — рядом, и как-то сразу прошло оцепенение, прошел страх. Не поднимаясь, ползут бок обок к окопу, прыгают в него, и механик говорит: «Спасибо, командир!» А командир добрыми, умными глазами смотрит на механика и смеется: «Теперь порядок… Испугался я за тебя».
А вот командир будто вскользь бросает: «Слушай, Митя, вчера случайно зашел на почту, так просто, поболтать с девчонками, и нащупал в кармане три сотни рублей. Дай, думаю, отошлю их твоей жинке, они мне все равно ни к чему. Да ты не благодари. Я ж сказал, что они мне ни к чему… Это точно…» Вот механик задремал на рассвете под крылом машины, зябко поеживаясь от утреннего холодка, а встать, чтобы взять куртку и укрыться, нет сил, уж очень он притомился за последние дни. И заботливая рука друга-командира прикрывает его кожаным регланом, а сам командир начинает быстро вышагивать вокруг машины: так теплее. Когда же механик вскакивает и видит на себе реглан, командир говорит: «Решил поразмяться, давно физкультурой не занимался. А ты бы вздремнул еще минут семьдесят, Митя…» Или вот: идет командир к машине, уже поставил ногу на лесенку, чтобы залезть в кабину, и вдруг вспоминает: «Да, Митя, я вот тут захватил из столовой пару котлет, подрубай немножко. Сегодня наш повар именинник, что ли: изготовил уйму вещей, а есть-то с утра не хочется». А Митя-то знает, что в столовую третий день не подвозят мясо и с питанием трудно. Это командир выпросил свой ужин, знает, что в столовой для техников плоховато. Командир… У кого еще есть такой командир? Всю авиацию пройди, облетай все воздушные армии, а такого не найдешь! Так и кажется, что сейчас он хлопнет по плечу и скажет: «Не моторы, а Павел Буре, механик! Давай-ка закурим по этому поводу, что ли».
Давай-ка закурим… Механик, как в полусне, идет на пустую стоянку, идет, тяжело волоча свинцовые ноги. Медленно опускается на чехлы, с трудом свертывает цигарку, и горький дымок уносится к небу, к чужому небу, которое не вернет друга. Долго, очень долго сидит одинокий, убитый горем человек, и никто ни на секунду не подойдет к механику: горе — не радость, его не выплеснешь со словами, не растворишь в сочувствии. И знают все: подойдешь к человеку, скажешь что-нибудь, а он взглянет пустыми глазами и только бросит: «Уйди!»
