Василь Быков - Подвиг (Приложение к журналу "Сельская молодежь"), т.2, 1981 г.

— Спасибо. Неожиданная новость, — сказал он скупо.

— Его фамилия Огородников.

Как и Лаврентьеву, Моргунову фамилия ничего не прояснила.

— Не слыхал, но ведь он не мог служить в гестапо под собственной фамилией.

— Логично.

Трудное положение было у Моргунова. Встреча с Огородниковым ставила его перед выбором — или подробно, не щадя себя, рассказать обо всем, начиная с оказавшейся губительной идеи купить Лене туфли на толкучке и кончая схваткой в подвале, в огне начинающегося пожара, или просить Огородникова смолчать, скрыть то, что ему известно, а это тоже был нелегкий и унизительный вариант.

— Не ожидал я, не ожидал, — произнес он растерянно.

«Он, конечно, тоже не ожидает», — подумал Лаврентьев.

Зато режиссер был полон решимости осуществить свой замысел в ближайшее время.

— Не будем затягивать вашу встречу. Правда, сегодня у нас режимная съемка. Я буду занят, но завтра обязательно. Договорились?

Что было ответить Моргунову?

— Завтра так завтра, — сказал он, не видя особых преимуществ в отсрочке на один-два дня.

— Вот и прекрасно. Я свяжусь с Огородниковым.

И Сергей Константинович с удовольствием занялся остывшей уже солянкой, которую давно принес симпатизирующий им Валера.

Принялись за еду и остальные, разом вспомнив, что проголодались, за столом после оживленного разговора наступило короткое затишье, и в этом затишье Моргунов, нехотя отламывая маленькие кусочки хлеба и отправляя их в рот, вспоминал большую площадь, где некогда развевались праздничные флаги, а с приходом немцев утвердилась стихия полузаконной коммерции, расположился толкучий рынок.

Здесь действительно толкались, и они с Леной проталкивались через толпу, где почти не видно было взрослых мужчин, а преобладали женщины, закутанные в темные платки, бородатые старики, юркие подростки в отцовской, не по росту, одежде и было много инвалидов, выставляющих на всеобщий показ свои увечья. А над толпой маячили длинные штыки русских трехлинейных винтовок, которыми были вооружены присматривающие за порядком полицаи.

Торговали на толкучке всем: солдатскими шинелями и примусными иголками, самогоном и керосином, сахарином и кукурузными початками, спичками и кремнями для высекания огня, португальскими сардинами из праздничного немецкого пайка и фарфоровыми амурчиками из наследия «бывших». Правда, никто не выкладывал свои товары, о них сообщали доверительным полушепотом в ответ на столь же негромкие запросы и так же негромко, но упорно торговались, показывая предмет торга из-под полы и чаще всего в движении. Толкучка двигалась непрерывно и гудела мерным гулом, резко отличаясь от довоенного базара, звенящего выкриками темпераментных торговок. А на границе этого своеобразного, подобного броуновскому, движения выстроилась цепь легальных торгово-промышленных точек, фанерных будок с вывесками, где хозяйничали лица, получившие одобрительное согласие властей на скромную предпринимательскую деятельность.

К одной из таких будок и пробивались Мишка и Лена. К Петровичу.

Петрович был мужчина без возраста, в суконной жилетке и накинутой на плечи стеганке, мастер на все руки. Он все чинил и всем торговал. Никто не знал его в городе до прихода немцев и никто не видел потом, после их изгнания, но все, кто к нему обращался, называли его Петровичем и получали необходимые услуги.

— День добрый, Петрович.

— Мое почтение.

— Ну как?

— Порядок.

Так начинался разговор с каждым клиентом, так начал и Мишка, который зашел в фанерное пристанище универсального мастера один, оставив Лену у входа. У него было особого рода дело к Петровичу, и требовалось присмотреть за похаживающими поблизости полицаями.

— Достал?

— Экспорт-импорт. Великая Румыния оказала дружественную помощь.

Речь шла о мотоциклетной камере для Константина, которую Петрович взялся раздобыть через знакомого румынского капрала.

— Резина-то как?

— У нас без обмана. Фирма.

— А цена?

— Согласно договоренности. Лишнего не берем.

Петрович нагнулся под стойку, отделявшую его от посетителей, и извлек сверток, предназначавшийся для Мишки, но отдать его не успел. В дверях появился новый, нежданный клиент, старик в странном и заношенном полувоенном одеянии. Мишка не знал, что старик этот Степан, бывший денщик, слуга и спутник бургомистра Барановского на дорогах переменчивой жизни. Теперь Степан был никому не нужен и быстро опускался, впрочем, еще надеясь на что-то, однако надежд его не мог уже поддержать и сам Петрович.

— Что тебе, дед? — спросил он, оглядывая Степана точным предпринимательским глазом и делая вывод, что перед ним человек конченый и бесполезный.

— Оказавшись в бедственном положении, — забормотал Степан простуженным голосом. — Не требуется ли вам сторож, господин хороший?

— Зачем? Чего охранять?

— Магазин, — проговорил старик неуверенно, делая ударение на втором «а».

— Рехнулся, дед? Эту будку-то?

— Я старый солдат...

— Ладно. Иди с богом. Отвоевался.

— Куда же иттить-то? Под церкву, что ли?

Петрович прищурил наметанный глаз.

— Иди, дед, под церкву. Добрые люди на кусок хлеба подадут.

Степан повернулся по-солдатски круто и вышел, а Мишка все еще топтался на месте, чем вызвал некоторое неудовольствие Петровича, человека делового, ценившего время.

— А ты чего ждешь?

— Туфли мне нужны, Петрович.

— Есть полуботиночки.

— Да нет, для девушки, — смущенно выговорил Мишка,

Но Петрович на смущение внимания не обратил и подшучивать не стал.

— Размер? — спросил он коротко.

Об этом Мишка не подумал.

— Лена! — выглянул он за дверь. — Какой ты размер носишь?

— Что ты, Миша? Зачем?

— Барышня! Прошу войти. Отношения с молодым человеком потом выясните, а пока ножку покажите. Все ясно. Тридцать четыре? Возражений нет? Отлично. У меня нет вопросов.

— Миш!

— Барышня! Не подавляйте благородных порывов души. Они свойственны юности, но угасают с годами. Товар имеется, молодой человек. Дама будет довольна.

— Когда зайти, Петрович?

— Момент.

И Петрович выскочил через заднюю дверь.

Мишка и Лена не успели даже попререкаться, как он явился с довольным видом, потирая руки, и объявил:

— На ловца и зверь бежит.

Но зверь бежал не на ловца, а к жертве, ибо поставщиком Петровича был Тюрин, который к тому времени вполне покончил с предрассудками, отделяющими сверхчеловека от неполноценной толпы, и давно не считал зазорным продавать вещи убитых им людей.

Его больше не требовалось развращать и запугивать, превращение завершилось, недавние сомнения и колебания были подавлены, а вместо них вынашивалась убежденность в собственной исключительности, в том, что он, Жорка Тюрин, по высшему предназначению стал вершителем людских судеб, хозяином жизни и смерти. И, хотя на самом деле ничьей жизнью и смертью он не распоряжался, а служил рядовым палачом, выполнявшим грязную работу для вторгшихся в его страну оккупантов, сознаться себе в этом Тюрин не желал и не мог. И, шагая по городу с нашитыми на одежду каннибальскими эмблемами, он верил, что именно от него зависит, жить или умереть любому встречному человеку. Конечно, это не было бредом в чистом виде — стоило ему задержать прохожего, придравшись к даже выдуманной мелочи, и отнять жизнь уже не составляло особого труда. Однако убить всех или даже большинство людей было все-таки невозможно, и это несоответствие теории и действительности постоянно тревожило Тюрина. «Жалеешь всякую сволочь, — думал он, оглядывая какого-нибудь незнакомого человека враждебным взглядом, — а она на тебя нож точит, своего часа дожидается». И тогда убежденность в предназначении сменялась обыкновенным страхом, а страх порождал злобу, подозрительность и желание выявить и убить всех, кто никогда не простит, не забудет...

Это удушливое чувство и охватило его, когда вошел он в будку Петровича и увидел Мишку и Лену. «Туфли им нужны, гаденышам, любовь крутят, сопляки, а тут голову каждый день подставляешь», — думал он, хотя до сих пор голову не подставлял, а, совсем наоборот, лишал жизни беззащитных людей.

Но Мишка, увлеченный и гордый, опасной этой враждебности не уловил. Да и чего вроде бы опасаться было? Туфли обыкновенные покупал, не взрывчатку... Потом только он вспомнил и взгляд и тон, но уже поздно было.

Дальнейшее вспоминалось рваными клочками, мелькало до боли четкими вспышками, каждая в отдельности, будто кричащие снимки выхватывал из памяти, и они застывали на миг перед глазами и проваливались один за другим.

Лицо Тюрина.

Ухмылка на нем, когда Лена, держась за Мишкин локоть, примеряет бежевые лодочки.

Ее наивный вопрос:

— Вам, наверное, жалко такие туфли хорошие продавать?