Собственно говоря, «куриный бог» — а таких амулетов у него накопилось столько, что вся его будущая жизнь смотрелась словно в позолоте, — был мальчишке вовсе ни к чему. Он и без того был счастлив, переполнен морем, пропитан солью и солнцем и не представлял, как это люди могут жить в иных местах, где мало тепла, где не слышно шума прибоя, где не видны у самого горизонта белоснежные корабли. Конечно же, он, как и сотни его сверстников, мечтал стать моряком, военным моряком. Дорога в школу шла вдоль берега, и каждый раз, засмотревшись на маневр корабля, Иван опаздывал на уроки, если не выручала Лида, соседская девчонка.
— Ваня! — строго кричала она со скалы, как со сторожевого поста. — Звонок был, Вань! Да ну что ты, торпедного катера не видел, что ли?
Иван подчинялся ей беспрекословно. Были, видимо, на то причини.
Все переменилось в сентябрьский день, когда они сидели у берега моря, слушая грохот волн.
— Я решил: буду летчиком, — твердо сказал Иван. — Понимаешь, море все-таки изучено. А небо — нет. Посмотри, — он показал на вспененный горизонт. Ветер гнал крупную, тяжелую волну, штормило, но далеко-далеко, на фоне серых облаков упрямо полз вперед одинокий кораблик. — Видишь, даже сейчас море живет. А небо пустое. И потом — в небе труднее. В небе человек один, ну, в крайнем случае, несколько, а корабль — это целый город. А потом — сейчас в авиации целый переворот, реактивная техника появилась. Скоро человек переступит звуковой барьер…
Он говорил долго и запальчиво. За шестнадцать лет их знакомства — вот уж, что называется, дружба с пеленок! — Лида впервые услышала такую длинную речь.
— Значит, ты уедешь в летное, уедешь далеко, — сказала она, погруженная в свои невеселые мысли.
— Ну и что же? — возразил он. — Я же не навсегда уеду.
Она еще не могла так сразу простить ему эту маленькую измену их общей мечте. Будущая женщина, она уже превыше всего ценила в нем постоянство.
— Я вернусь, — повторил шестнадцатилетний упрямец и добавил, потупив глаза: — Вернусь, и мы будем вместе, вот что… Веришь или нет? — И, не дождавшись ответа, сказал: — Не веришь, ну смотри!
И он, торопливо раздевшись, бросился в гремящее сентябрьское море, желая доказать ей, что нет в мире ничего, что было бы ему не по силам.
Первый пенистый вал перевернул Ивана и швырнул о камни; не успев ощутить боли от ушибов, он снова, скрестив перед собой руки, торпедой полетел под волну и через минуту был уже вдали от берега. Качаясь на пологих спинах волн, он махал ей рукой: «Вот видишь, все в порядке, удалось!»
И он стал летчиком. А она — женой летчика. Жили они при аэродроме в маленьком поселке, приютившемся на пологом склоне голой тундровой сопки, в нескольких тысячах километров от родного дома, от теплого моря. Пришлось привыкать к полярным ночам, к поздним рассветам и ранним сумеркам, к яростному осеннему ветру, обжигающему щеки, к метелям, которые в этих краях способны были бушевать без передышки по нескольку суток, заваливая сугробами окна маленьких бревенчатых коттеджей.
Поселок просыпался рано, задолго до того, как небо, постепенно наполняющееся светом короткого зимнего дня, обозначало волнистые контуры дальних сопок. Лида, как всегда, провожала Ивана до порога.
Она не спрашивала его, когда он вернется, не говорила «не задерживайся», или «береги себя», или «будь осторожен», не хотела напоминать ему о том, какая трудная и опасная у него работа, не хотела докучать ему своими переживаниями в тот момент, когда все его мысли и чувства должны быть поглощены одним — предстоящим полетом.
— Ну, пока, — говорил Иван и мягко, медленно закрывал за собой дверь, так, чтобы не щелкнул язычок замка: дети спали. Дети — Юрка и Серега, двое малышей, им незачем вставать в такую рань, они еще будут видеть свои сладкие ребячьи сны, когда он, прорвав облака, взлетит в небо и первым во всем этом суровом северном крае увидит солнце.
Небо оказалось вовсе не таким пустым и безлюдным, как он думал раньше. В первом своем самостоятельном полете, несколько оробев от сознания того, что он остался наедине с самим собой в кабине — удивительно просторной показалась она вдруг, — он понял, каким обжитым стало для пилотов небо. Оно было заполнено позывными радиоволн, человеческими голосами, прочерчено инверсионными трассами. И с тех пор ни одну секунду он не чувствовал себя покинутым, заброшенным в бескрайних голубых просторах…
И как часто, прерывая лаконичные, уставные команды, в наушниках звучал обращенный к нему, молодому пилоту, успокаивающий голос руководителя полетов:
— Ну, как там на борту, Ваня? Порядок?..
Здесь, на Крайнем Севере, летая вдоль границы и неся нелегкую службу, он по-настоящему понял и оценил силу летного братства, закон товарищества и взаимопомощи. Да, он мог считать себя счастливым человеком: у него был дом, были друзья, и у него было небо, его давняя мечта и его юношеская неувядаемая любовь…
И вот теперь он лежит на холодном, истрескавшемся камне, один, на заброшенном в холодной морской пустыне острове, у подножия погасшего, немого маяка.
Небо укрыто плотными слоями облаков и завесой из снега и дождя. Там, высоко, в сияющем солнечном мире, остались его товарищи, они ищут его, но ни один голос не доносится сюда, на этот скалистый островок. Молчат наушники в шлемофоне, и только слышно, как шумит море да негромко, размеренно стучат капли, падая на камень…
Он, летчик, привыкший ощущать себя полновластным хозяином пятого океана, одним легким движением руки подчинявший себе металлическую махину сверхзвукового истребителя-перехватчика со всеми его тысячами лошадиных сил, грозно ревущих в турбинах, словно был выброшен в доисторический мир, где человек вступал в схватку с могущественными силами природы, надеясь только на свои собственные силы.
Сорвалась со скалы одинокая чайка и с громкими, раздраженными криками принялась описывать круги. Она пролетала так близко, что Иван, казалось, чувствовал толчки воздуха, рассекаемого быстрыми, заостренными крыльями. Он видел торпедообразное, гладкое туловище и бусинки-глаза, глядевшие на него с холодным и хищным любопытством.
Чайка — символ моря, полета, юности…
Ах, трудна дорога юнги:
Руки язвами покрыты,
Ноги ломит соль морская,
Соль морская ест глаза!
Но, бывает, на рассвете
Выхожу я, одинокий,
Вверх на палубу и вижу
Море, чаек и туман…
Он очень любил эти строки Багрицкого, любил читать их Лиде. Разве мог он представить, что эта «дорога юнги» приведет к такому мучительному концу.
Подумать только — всего двое суток прошло со времени его последнего взлета, когда он поднялся в небо, чтобы перехватить ускользающего нарушителя границы!
Иван любил ранние, предрассветные часы, когда глухая полярная ночь наполнена словно бы ощутимой, тяжелой темнотой: вот одно окно зажелтело на склоне сопки, среди невидимых домов, второе, третье. У военных летчиков рабочий день начинается рано.
И в это утро Иван поднялся ни свет ни заря. Двадцать минут — на зарядку, на сборы.
У входа в столовую, на освещенном «пятачке» — традиционном месте сбора — вспыхивают огоньки сигарет, слышится смех, соленые шутки. На посторонний взгляд — собрались ребята на экскурсию или рыбалку, ждут запоздавших друзей, развлекаются.
Ивана встретили, как всегда, новым взрывом острот. Как большинство рослых, физически сильных людей, спокойный, доброжелательный Иван — удобная мишень для дружеского подтрунивания.
Алексей Крамцов, сосед по коттеджу, маленький, легкий и подвижный, как подросток, прищурил насмешливые глаза:
— Ваня, в ответ на твое заявление солнце привезли. И к нему в комплекте картинки: девушки под зонтиками, в натуральную величину и в натуральном виде. Есть на что посмотреть!
— Какое заявление? Какие девушки? — спокойно спросил Иван. Он не сразу понял шутку — в том-то и был весь эффект, на который рассчитывал насмешник Крамцов, успевший рассказать товарищам о том, как вчера в профилакторий доставили соллюкс — искусственное солнце. Врачи аэродрома решили «зарядить» своих подопечных изрядной порцией ультрафиолетовых лучей, которых так не хватало летчикам-северянам.
— Ну, ты же заявление писал командиру: «Поскольку молодые годы провел на черноморском побережье, рядом с женским пляжем, прошу обеспечить…»
— Да ну тебя, — отмахнулся Иван. — Отстань.
— После полетов махнет Иван прямо в Крым! — не сдавался Крамцов. — А то у нас солнце неживое… и девицы тоже.
Летчики рассмеялись. Соболев довольно оглядел знакомые, задубелые от полярных ветров лица — что ж, день начинался как надо. Через час-другой эти двадцатипятилетние шутники усядутся в кабины своих машин неузнаваемо строгие, сосредоточенные, собравшие воедино всю энергию нервов и мышц. А сейчас, по узаконенной летным братством традиции, они выверяли барометр настроения, моральную зарядку каждого. Как всегда, стрелка показывала «Ясно».
