Бледное, худощавое лицо Бояркина опять осветилось мягкой и живой улыбкой.
— Нам все известно, — ответил он. — Все. А старостой тебе, Ерофей Кузьмич, все-таки придется быть!
— Это почему же? — Забываясь, Ерофей Кузьмич сразу повысил голос до той привычной ноты, на которой говорил прежде. — Нет, не желаю! И ничего они со мной не сделают! Я человек старый и хворый, а на этой должности надо бегать собакой, высунув язык! Ты, Степан Егорыч, не можешь даже понять, какая это трудная должность, хотя ты всегда и был на должности! Э-э, когда народ со всех сторон подпирает тебя, тогда можно сидеть на должности! Ты вот, Степан Егорыч, сколько сидел? То-то! А попробуй-ка сядь старостой! Нет, это не должность, а одно мученье! Откажусь, вот и все! Что они мне сделают? Я человек старый и хворый. А если что и сделают со мной туда мне, дураку, и дорога! Не оставайся тут с немцами, а уезжай, как народ!
— Конечно, должность твоя тяжелая, Ерофей Кузьмич, — согласился Бояркин. — Но пока тебе придется быть на ней.
— Ни за что! — отрезал Ерофей Кузьмич.
— Нет, будешь, — сказал Бояркин. — Я назначаю тебя, Кузьмич, старостой! Здесь мы хозяева, как и прежде, а не эти немцы… Так вот, я назначаю тебя старостой, и будь добр — выполняй мой приказ!
Несколько секунд в горнице стояла тишина.
Послышался шум самовара в кухне.
— Зачем ты надо мной смеешься, Степан Егорыч? — с горечью спросил Ерофей Кузьмич.
— Никакого смеха! — еще более серьезно заговорил Степан Бояркин. — С завтрашнего дня назначаю тебя старостой, понимаешь? И вот, Кузьмич, тебе приказ: оставить все болезни! Обязанности свои должен выполнять как следует. За тобой есть вина, знаешь? Качнулся было в сторону от народа, дал поганому червячку завозиться в своем нутре… Теперь, раз понимаешь свою вину, должен искупить ее честной службой народу. А служить народу можно на любом месте, лишь бы служить честно, с открытым сердцем. Я тебе верю и думаю, что ты послужишь народу честно. Точно будешь выполнять все приказы. Конечно, не коменданта, а только мои… Не унывай, с работой справишься, если захочешь!
— Все понятно, Степан Егорыч, — сказал Ерофей Кузьмич тихо и взволнованно. — Все как есть. Ну что ж, спасибо за почет… Ты думаешь, старому дураку не приятно получить от тебя такое доверие? Верно, есть за мной вина, как перед господом говорю… Замутило в дурной башке! Каюсь, прошу простить, с кем чего не бывает, так ведь? Теперь я прямо скажу: постараюсь, все твои приказы выполню в точности! Сил у меня, слава богу, еще хватит! Я же еще не стар совсем и не хворый. Да я сейчас тридцать верст по морозцу отмахаю — и хоть бы что!
Серьга Хахай опять громко захохотал.
— Вот здорово, сразу помолодел!
— А чего ты смеешься? Раз такое дело, теперь эта должность для меня самая подходящая. Этого коменданта я могу вот так обвести вокруг пальца. Я ему что угодно наговорю — и глазом не сморгну!
Бояркин еще раз взглянул на часы.
— А кто теперь вместо Чернявкина?
— Никого еще нет. Кто же пойдет?
— Одному Лозневому трудно?
— Что ты, Степан, тут и двум-то нелегко!
— Да, вот и еще одна забота… — сказал Бояркин таким тоном, каким сказал бы, вероятно, волостной староста, опечаленный делами в Ольховке; затем он обернулся к Серьге Хахаю и вздохнул. — Придется, Сергей, тебе быть здесь полицаем.
Хахай даже вскочил со стула:
— Степан Егорыч!
— Какой я тебе Степан Егорыч? Забыл?
— Товарищ командир!
— Садись и слушай: назначаю тебя полицаем в Ольховке.
Серьга Хахай продолжал стоять. Длинная русая прядь, выбившаяся из-под серой мерлушковой шапки, спадала вдоль носа, прикрывая правый глаз с маленькой крапинкой бельма; левый глаз стрелой бил мимо командира.
— Волосы-то подбери, — сказал Бояркин. — Что распустил их? Заставлю вот всех стричь под машинку, как в армии!
Хахай убрал прядь, сказал мрачно:
— Товарищ командир, меня тоже…
— Не отравят, даю слово… Испугался?
— Да меня Ксютка…
— Смотри, ей ни слова! У девок язык длинный.
Степан Бояркин пригласил Серьгу Хахая сесть, и, когда тот, вздохнув со стоном, сел на прежнее место, сказал:
— Ты эвакуировался, но в дороге заболел и застрял где-то недалеко в деревне, а теперь тайно вернулся домой и живешь здесь уже больше недели.
— Товарищ командир! — взмолился Серьга. — Но я же комсомолец! Это все знают!
— Раскаялся, — сказал Бояркин хмуро, словно и в самом деле был убежден, что Серьга Хахай сделал это. — Вступил в комсомол по молодости, по глупости, а больше потому, что пообещали дать хорошую должность в лавке.
— Это неправда!
— Это правда. Это может подтвердить староста.
— Ага, вот ты какой! — вступил в разговор Ерофей Кузьмич. — То все скалил зубы, а как до самого дошло — на попятную?
— Отвяжись!
— Значит, подтвердишь, Кузьмич?
— Обязательно! — пообещал Ерофей Кузьмич и почему-то даже скинул с плеч пиджак. — Я все сам сделаю, Степан Егорыч, даже не сомневайся! И тебе. Серьга, совсем нечего бояться, что ты в комсомоле! Сегодня как раз они по всей деревне расклеили объявления: зовут всех коммунистов и комсомольцев выходить из лесов, из разных тайных мест и являться на регистрацию. Кто придет за эти две недели, тому все прощается. Вот ты и придешь первым. Первого-то уж, понятно, не тронут ради агитации. А я тут как раз и подскажу: хорош, мол, парень, по глупости спутался с коммунистами, вот бы, мол, кого в полицаи! И сам он, дескать, хочет поработать, искупить свою вину. Я все сделаю.
Серьга Хахай понял, что действительно все можно сделать, и со стоном опустил голову…
— Ничего, Сергей. — Бояркин положил ему руку на согнутую спину. Ничего, ничего! На эту работу посылаю тебя от имени партии, ради народа… Хорошо понимаю, что нелегко тебе быть перед народом в роли предателя, но знай: это недолго! Да и неглуп наш народ, Сергей! Он сам все поймет! Ну, все! Желаю успеха! И тебе, Кузьмич, и тебе, Сергей!
Бояркин встал и еще раз взглянул на часы.
— Самовар, должно быть, готов, — сказал хозяин.
— Нет, не время, Кузьмич!
Только теперь Ерофей Кузьмич подумал: как все странно! В центре деревни — немцы, а у него, на краю, — партизаны. И Бояркин был в доме так долго, не выказывая никакого волнения, словно он зашел к нему, как в былое время, потолковать о колхозных делах. Пришел, потолковал, распорядился, как прежде, и вот идет куда-то дальше, конечно, по другим важным делам, исполнять которые обязывает его высокий общественный пост. "Вот сила! подумалось Ерофею Кузьмичу. — Да, вот она где, власть-то, вот где! Как была, так и осталась!"
— Ну, я пошел, — сказал Бояркин. — Мне пора. Ты, Сергей, побудь пока здесь, а потом уйдешь домой. Только чтобы никто не видел. А к тебе я, Кузьмич, еще наведаюсь, потолкуем еще…
Над деревней загремели выстрелы.
Бояркин поднял к глазам часы.
— Что за черт! Неужели у меня отстали? — и быстро вышел из дома.
Схватка у комендатуры продолжалась недолго.
Пока Бояркин, а вслед за ним Костя с партизанами, стоявшими в охране вокруг лопуховского двора, задыхаясь, бежали на подъем, к центру деревни, вокруг комендатуры гремел бой. Группа партизан под командованием Крылатова окружила два дома, занятых комендатурой, и пустила в ход все свое оружие. После партизаны даже жалели, что на сонных и обезумевших гитлеровцев истратили так много патронов и гранат.
На подъем бежать было трудно. Бояркин задыхался, на ходу расстегивая ворот полушубка, в темноте сбивался с узкой тропки в глубокие сугробы и вновь, находя тропку, во всю мочь бежал вперед… Нет, он не боялся, что без него партизаны испортят дело. На него неожиданно возбуждающе подействовали звуки близкого боя; напряглись все нервы, гулко застучало сердце, зазвенело в ушах… У него мелькнула мысль, что, будь он непосредственно в этом первом партизанском бою, он, может быть, испытал бы совсем другие чувства. Но все же он с удовольствием, отметил про себя, что то состояние духа, какое вызвал у него бой, приятно ему тем, что как будто дает ему вместо его маленького — большое сердце…
Выбежав на площадь, где маячили в темноте старые березы, Бояркин понял, что партизаны уже в комендатуре. В разбитых окнах комендатуры за изорванной маскировкой мелькали огни. В соседнем доме, где жили немецкие солдаты, еще раздавались крики и короткие автоматные очереди. Около домов, перекликаясь, носились темные фигуры. Редкая стрельба шла на соседних дворах и огородах. Звуки выстрелов и человеческие голоса гулко разносились с высоты Ольховского взгорья.
— Фу, опоздали! — сказал Бояркин, останавливаясь.
— Шапочный разбор! — подтвердил Костя.
Они пошли к комендатуре шагом.
Встретив Бояркина у двери комендатуры, партизаны заговорили наперебой, крикливо, весело; они были точно в радостном, чудесном хмелю. Бояркин с удовольствием отметил, что даже те из партизан, которые в лагере казались скучноватыми людьми, теперь тоже кричали возбужденно и радостно. "Все ожили! Все другими стали! — подумал Бояркин. — Ну, теперь пойдет дело! Важно выиграть первый бой".
