Ознакомительная версия.
Когда машина поравнялась с нами, Борис что-то выкрикнул на татарском языке, поднял руку с фашистским приветствием и второй рукой протянул цветы. Офицер ответил Кариотти, опустил на глаза очки, и машина помчалась дальше.
Борис отбросил от себя цветы.
– Они так любят, – как будто извиняясь, сказал он.
Мы не пошли в Солхат напрямую по шоссе, пересекавшему город, а направились вслед стаду. Два пастуха, старые низкорослые татары в рваной одежде и вооруженные винтовками, согнали коров с обочины шоссе. Коровы с мычанием пошли быстрее к своим домам по многочисленным тропкам, выбитым в молодых полынях и молочайниках выгона.
На боковых улочках города никто не обратил на нас внимания. Запыленные, в неприглядной одежде, мы не возбуждали подозрения. Караулы скрывались в садах. На окраинах, обращенных к лесу, были вырыты траншеи с ходами сообщения, ведущими к домам, использованы как блокгаузы опорных пунктов. В фундаменте домов были пробиты амбразуры, а во дворах под миндальными и абрикосовыми деревьями, покрытыми розоватыми цветами, виднелись танки, накрытые камуфлированным брезентом, умело нацеленные для уличного боя.
Татарки держались по-хозяйски: ходили группами в своих национальных костюмах, громко переговаривались между собой, курили. На всем пути я заметил только несколько русских женщин, проходивших в одиночку, в оборванных платьях, зачастую босиком, не отвечающих на презрительные выкрики татарок. У калиток сидели старики в бараньих шапках и перебирали жилистыми коричневыми руками четки из янтаря.
Празднично разряженные молодые татарки в шелках и цветной обуви и молодые татары в смешанной немецкой форме, вооруженные с ног до головы, бродили по улицам, униженно приветствуя немцев – и солдат и офицеров, которые неохотно и редко отвечали на их приветствия.
– Здесь не только солхатские, – сказал Кариотти, – сюда прибыли татары и из Карасубазара, и из Зуи, и даже из Бахчисарая. В Солхате никогда не было так много татар.
Мы прошли в театр – длинное здание с дымным фойе, где продавались вино и чебуреки. В зрительном зале стулья стояли только в первых рядах, а остальное место занимали длинные со спинками скамьи, выкрашенные так же, как и немецкие танки.
Среди зрителей было мало татар, а больше русские – мальчишки и девушки-подростки, армяне, пришедшие в театр всей семьей с кульками провизии, несколько пожилых русских, одетых, несмотря на духоту, в глухие сюртуки и старомодные платья.
Низкая сцена была обвита яблоневыми ветвями с цветными фонарями по бокам, рампа освещалась электрическими лампами неполного накала.
Первые ряды пока были пусты, если не считать двух немецких офицеров в полевой форме, куривших сигареты и не обращавших никакого внимания на остальную публику. На стене висело объявление: «Курят только немцы».
Мы сели на крайние места предпоследнего ряда, ближе к выходу.
На стенах яркими красками были воспроизведены картинки из пошлых немецких юмористических журналов, выпускаемых для армии, – полураздетые женщины с острыми розовыми коготками и молодые люди с сальными улыбками.
А где-то там, за черным занавесом, разрисованным фашистскими знаками и белыми орлами, находилась Анюта.
Через боковую дверь, шумно разговаривая, вошла в зал группа немецких офицеров, а впереди – высокий, костистый, с длинной прямой спиной, с изнеженным бескровным лицом.
– Это Мерельбан, – шепнул Кариотти. Офицеры уселись. Мерельбан приподнял пенсне и близко к глазам поднес программу.
Он сидел во втором ряду, выставив е проход не умещавшиеся между рядами стульев длинные ноги в горных поношенных сапогах на толстой с шипами подошве и футляром на голенище для кинжальчика.
– Этот кинжал у него отравлен, – шепнул Кариотти, пристально глядя на меня.
Вначале шумно и долго плясали и пели татары, наряженные в кавказские черкески, в мягких сапогах – чувяках.
Во втором отделении ведущий, молодой человек с нездоровым цветом лица, угодливо поклонившись немецким офицерам, объявил вокальный номер, назвав неизвестную мне русскую фамилию. В зале захлопали.
Сукна боковых кулис зашевелились, и на сцену вышла… Анюта. Теперь я не видел ничего, кроме ее лица.
Анюта медленно, чуть поклонившись зрителям и глядя куда-то вверх, подошла к роялю. Она вынула носовой платочек, как-то нервно, с подрагиванием пальцев прикоснулась к губам и невесело улыбнулась.
На Анюте было короткое платьице – такие платья она любила И это темное платьице с белым – воротничком, с длинными рукавами и туфельки на невысоком каблуке с серебряными пряжками как-то примирили меня с ней.
Она запела какую-то неизвестную мне немецкую песенку. Слов я не понимал, но догадывался о смысле их по похотливым улыбкам немецких офицеров.
У меня помутилось в глазах. Мне хотелось кричать.
Кариотти толкнул меня, я очнулся.
Из задних рядов мальчишечьи и девичьи голоса громко закричали:
– «Анюту»! «Анюту»! «Анюту»!
Анюта улыбнулась, кивнула головой пианистке и запела.
Уже при первых словах песни люди на скамьях зашумели, заволновались. Анюта сделала несколько шагов ближе к рампе и продолжала свою песню:
Как-то ранней весной лейтенант молодой
Взял корзину цветов в магазине.
Взором, полным огня, он взглянул на меня
И унес мое сердце в корзине…
Какая-то девушка, положив бумажку на спинку скамьи, шмурыгая носом, чтобы сдержать слезы, записывала слова парольной песни.
Анюта умолкла, и в зрительном зале раздались крики, аплодисменты. Полевые цветы, ветви цветущих миндалей и яблонь полетели на сцену.
Я хлопал в ладоши так же исступленно, как все. Мне хотелось, чтобы сестра взглянула на меня.
И мне показалось, что Анюта увидела меня, вздрогнула и побледнела, и я крикнул громко, уже не обращая ни на кого внимания:
– Анюта!
Кариотти с такой силой ударил меня под колени, что я невольно присел, а он сжал меня сзади, как клещами, и почти вынес через толпу, которая еще кричала, топала.
К театру с треском подкатывали патрульные мотоциклы. Залились свистки. Высекая искры подковами, проскакал конный отряд, зады шлепали по седлам.
Когда мы вошли в лес, Кариотти сказал:
– Вы распустились, и я мог бы вас… В случае худого все легло бы на меня.
Глава тринадцатая
Так готовилась территория
Агентурная разведка сообщила, что Анюту видели с Мерельбаном в разных местах, вплоть до штаба генерала Альмендингера, командовавшего керченской группировкой, и генерала Шваба, командовавшего группой румынских войск. Подпольщики-коммунисты настаивали на изоляции Анюты.
Я докладывал все без утайки Лелюкову, и он, казалось, не придавал значения сведениям об Анюте и относился ко мне с прежним доверием.
Мы вплотную приступили к основной нашей задаче – подготовке территории, захваченной противником, к развертыванию на ней активных действий регулярных соединений нашей армии.
В конце марта возле горного ключа, куда наши девушки ходили по воду, опустился на парашюте Дульник. С ним приземлился радист, получивший закалку у белорусских партизан, присланный в помощь Асе. Радиосвязь в наступлении должна была работать бесперебойно, так как партизаны поступали в оперативное подчинение командующего фронтом.
Дульник опустился возле горного ключа так легко, будто спрыгнул на ходу с трамвая.
Он привез пакет с заданием разведать данные о дислокации немецких войск, их политико-моральном состоянии, вооружении, аэродромах, противодесантной обороне.
Я был рад Дульнику. Мы собрались в тот же вечер. Это был сбор старых друзей. Дульник признался, что он прыгнула неба ради Камелии. И Камелия не скрывала, что ее трогает привязанность Дульника; за его шутками она видела настоящую, целомудренную любовь.
– Вы, так редко можете быть вместе с нами, – сказала она грустно. – Когда это все кончится?…
– Наступит время, – горячо сказал Дульник, – клянусь вам, что такое время наступит! Когда передвигаться между любыми пунктами Советского Союза можно будет просто по пассажирскому билету, сходить на землю по трапу с чемоданом в руках, а не бросаться вниз головой глухой ночью с мешком за спиной. Вот будет время!
Саша принялся развивать перед нами фантастическую картину послевоенного мира. Он говорил о новых мостах, которые будут переброшены через реки взамен взорванных нами, о чудесных площадях на тех местах, где падали, сражаясь, наши люди, о домах из стекла, бетона и нержавеющей стали.
На заре мы увидели чудесную картину утреннего восхода. Не шелохнув ни одним недавно рожденным листом, стояли леса. Над скалами текли золотые потоки. И над горами, как символ нашей победы, летели наши самолеты с радостным гулом.
– На Севастополь пошли!
Наконец все разошлись, и я остался один. Фатых, словно следивший за мной, очутился рядом.
Вчера он возвратился с удачной операции, и Семилетов докладывал мне, что Фатых вел себя хорошо.
Ознакомительная версия.
