Ассоциации, которые возникали с последней строчкой восьмистишья, навевали горечь. Клятва, которую Егор принес в юности, как показали последние три месяца жизни, ничем достойным не увенчала.
— С чего начинается Родина? — грустно выдохнул Егор. — Я тоже знаю эту песню. Представляю, как патриоты, политики, олигархи поют ее на корпоративных «вечерухах» — грустно так и любовно…
…Я — защитник «продажного» Отечества! Последний из Могикан… Последний среди тысяч таких же обезличенных и преданных, проклятых и забытых… Презираемых, теми, кто и поставил нас под пули. Вот, она, «онкологическая» болезнь нашего общества, нашей страны! В эту войну, как в раскалённую печь вооружённого конфликта, Отечество подбрасывает наши фамилии и наши имена… И одна вещь, поглощает вещь другую — новый, особенный человеческий материал… Глупо думать… Глупо как-то все… «Не умеем жить…», — сказали бы самураи… — думал Егор, внимательно осмотрев грязный от заварки ободок кружки, поставил ее на стол. — Не умеем… — «а жизнь, она ведь в каждой чашке чая»
* * *
Когда Чечевицына привели в палатку саперной роты, Егор метал в столбик беседки металлические ножницы, которые раз за разом втыкались в дерево. Егор делал это резко и неистово, и уже совершенно не глядя на столб, потому что его остервенелый взгляд был направлен на Чечевицына, который свои глаза неумело прятал.
Тому, по силе волнения, было в равной степени, страшно и смотреть на Егора и не смотреть на него. Смотреть было неприятно и невыносимо, а не смотреть — бóязно, потому как Егор мог сотворить нечто непредсказуемое. Тем более, что в руках Егора были ножницы, которыми он одинаково хорошо владел, будь то стрижка ногтей или метание, вроде ножа.
Беглец, сопровождаемый Хлебодаровым и «когда-то бывшим ротным» Жбаковым, что вдруг ни с того, ни с сего, стал проявлять не дюжую активность в этом деле, вошел на трясущихся ногах, в отличие от провожатых, что вошли бодрыми, уверенными походкам, которыми входят победители в завоеванные города.
Егор остался на месте.
Оторвавшись вперед от Чечевицына, Хлебодаров расставив в стороны руки, пошел на Егора, а сравнявшись с ним, обеими руками обхватил его за плечи, увлекая за собой.
— Егор, мы его в роте у тебя оставим… Только, ты, его не трогай!
— Его я трогать и не собирался! У меня теперь другие враги! А ты… — Егор окрикнул проходящего мимо Чечевицына, — не попадайся мне на глаза, вроде нет тебя, понял? Попадешься… будешь убит!
Жбаков, прикрывая собой Чечевицына, выступал в роли телохранителя, а Чечевицын и вовсе хотел развернуться, чтобы бежать прочь.
Каждый раз, сталкиваясь с Егором, на пороге палатки, Чечевицына охватывал панический ужас, что его начинало трясти. Никто из солдат, прилюдно, по крайней мере, на глазах Егора с Чечевицыным не общался, так казалось Егору. Но позже выяснилось, что его бойкотировали все солдаты, в чем для Егора чувствовалась солдатская солидарность.
Вечером, Егор напился. Намеренно ища встречи с Чечевицыным, столкнулся с ним дважды; дважды несильно ударил, но солдат стерпел.
* * *
Все образуется, мой друг. Затянуться сквозные раны,
Жизнь, восстановит прежний круг, где «мир» имеет запах пряный.
Забудешь вкус сырой земли, что разрывает плоть гранаты,
И снова будешь видеть сны, что не взорвет трель автомата.
Стареешь, боевой мой друг, уже не так резки движенья,
А ведь когда-то снаряженье, на жилах пёрли, наших рук…
Как белые карандаши, мы исчертили горы в тропы,
Мы истоптали полземли, осталось столько же истопать.
И там под проливным дождём, ковыль себе вплетали в пряди,
Хлебали жиденький бульон и ждали караван в засаде.
Мы пригибались под огнем, вновь воскресая для атаки,
И к штыковой готовясь драке, о чём-то думали родном.
Тогда мечтали об одном, чтоб кончилась война. Вот счастье!
Мы от любимых писем ждём, а для манёвра ждём ненастья.
Нас в медсанбате медсестра дразнила, делая уколы,
Вы не разведка, шантрапа, «дивизион дурной погоды».
Мой друг, когда-то в темноте мелькали наши силуэты,
И промокая от росы, в лесах встречали мы рассветы.
А этот воздух можно пить — густой такой, кисель фруктовый,
Мы все мечтали долго жить, и берегли в боях патроны…
А на зубах — опять…
Опять ждали колонну на Петропавловской. Неряшливой походкой Егор засеменил на придорожный базар и купил себе трусов, чеченских, на память. После так называемого «суда чести», Егор изменился еще больше и стал относиться ко всему пренебрежительно и нещадно, казалось, и к жизни тоже.
«Не люблю ждать, — тошно думал Егор. — Не любил никогда, не люблю и сейчас. Да и что такое — «не люблю»? «Не люблю» — это смерть! «Не люблю…» — это конец отношений. «Не люблю кушать…» — отказ от пищи; «не люблю смотреть, слушать» — отказ от получения информации… это отсутствие отношений человека с элементами внешнего мира, а это очевидная смерть. Ждать — просто ненавижу! Хочется спать. Вертолёты некружат, а это значит, что колонна ещё на «Хрустальном». Не вышла. Сильно устаю последнее время, чувство такое, будто бы перед грядущей смертью. Стал замечать, что иногда засыпаю прямо во время хода бронетранспортера, возвращаясь в сознание только на поворотах, когда моё сидячее тело теряет равновесие. Кутаю культю руки через автоматный тесьмянный ремень за ручку командирского люка, делаю что-то вроде лассо, что ли, в надежде не вылететь на полном ходу парящей, раскачивающейся, будто пробивающейся сквозь волны бронемашины… БТР — это рыба! — Егор выстелил на моторном отсеке «коробочки» несколько армейских подушек, со свалявшейся внутри прелой ватой, что катают под жопами, дабы последние не примерзали к ледяному металлу. Три штуки рядком, превратились в подобие матраца. Егор лёг на них. — Пока от мотора тепло — греюсь… — Ворочаясь, Егор нежился. — Приятно!.. Вот лежу и наслаждаюсь, разглядывая бледно-голубое серое небо. Чувствую, будто бы оно растворяется в глазах. От пасмурной яркости щурюсь… А может, это я растворяюсь в небе».
Егору вспомнился творческий вечер одного училищного офицера, преподавателя, подполковника Родина Сергея Евгеньевича. Егор тогда был курсантом третьего курса военного училища — Камышинского ВВКИСУ. Родин был человеком творческим, сочинял стихи и музыку, исполнял песни собственного сочинения. Одна из песен, особенно запомнилась Егору, она была про облачко, что летело к маме. Егор жалел, что не помнил слов песни, которая нравилась… Помнил, только что она была душевная и особенно печальная.
«Небо… Такое же небо сейчас, наверняка, над Камышином. Там, где Егор прятал свое «золото»… Маленькое «золото» (сын Матвей), точно весило килограммов тринадцать. Ходят под этим небом мои «сокровища», ждут меня… Ждут родители… Ждут живым! Под ним, под небом, ходит много российских людей, миллионы человек, миллионы безразличных к тому, что происходит здесь! А небо — одно на всех. Для меня оно, как звено цепи, что соединяет, связывает меня с «золотыми» моими людьми. Что они сейчас делают? Оля с Матвейкой, наверняка, гуляют; а может дома… на улице, может, холодно… может, сыну книжки читают… сказки.
…Так внимательно, я, наверное, еще ни разу в жизни не смотрел на небо — не было необходимости, вроде есть оно, и ладно. Ну, может быть в далеком детстве… Летом, на речном пляжу… Когда лежишь и нет возможности не глядеть в небо. А так внимательно? Нет… Не смотрел. И вот, впервые лежу и смотрю на него зимой», — Егор засыпал.
Смотрел в бездну, сквозь прикрывающиеся тяжелые веки; ждал колонну с Ханкалы, смотрел невнимательным, мутным взглядом, прислушиваясь к серой белизне, в надежде услыхать рокот винтокрылых машин…
Драконов не было.
По прошествие двух с половиной месяцев, что Егор находился в Грозном, в жизни страны произошло много чего значительного и важного, почему-то не касающегося жизни Егора положительно, никакой стороной.
Загадочное и неощутимое народом укрепление российского рубля. Стабилизация курса доллара по отношению к евро, и укрепление американской валюты на 0,9 процентов по отношению к евро, с 1,49 до 1,477, снизило для американских инвесторов инфляционные риски.
Под давление ОПЕК (организации стран-экспортеров нефти) на нефтяные цены, рассматривающей планы по увеличению предложения нефти на 400 тысяч баррелей в день за счет запасов иранской нефти, и рекордный с марта месяца этого года рост запасов нефти в Америке, достигли 305,9 миллионов баррелей. «Финмаркет» со ссылкой на «Интерфакс» сообщал, что цена российской нефти в этом году не опустится ниже уровня в 20 долларов за баррель. Так считали все экономисты, опрошенные российским агентством новостей. В свою очередь, аналитик нефтегазового рынка ИБГ «НИКойл» Брайан Чипмен прогнозировал на 2001 год ценовой коридор в 24–26 долларов за баррель. Он так же добавил, что финансовая стабильность российских нефтяных компаний увеличится в силу роста цен на внутреннем рынке, постепенно догоняющих мировые.
