…Пока Хозе заделывал дыры на истребителе, Лев латал кожаные брюки и решал нелегкую задачу: как быть ему с Грибовым? Рассказать все как есть — надолго, а то и навсегда приклеить к нему ярлык труса. Кто станет после этого с ним летать? Промолчать — ему же самому медвежью услугу сделать. Как просто такие вопросы решались в детстве! Трусу в глаза говорили, кто он есть, и после этого больше не знались с ним. Тут несколько иное дело. Уже не дети. Ответственные задачи решают. Да еще вдали от Родины. При воспоминании о Родине у Льва тоскливо защемило сердце. Как живут там отец, мать в Авдеевке, как там дела у Тимофея Студенникова и Миши Ничика в Днепропетровске, все ли благополучно у Олимпиады в Киеве? Как бы хотелось получить от них хоть маленькие весточки…
Да, но как же быть с Грибовым? Он должен летать, сражаться, иначе ему тут, в Испании, делать нечего. Домой он сейчас не сможет вернуться, значит, просто пропадет парень. А была бы возможность уехать отсюда — с какими глазами он появится перед родителями, любимой девушкой? Нет, такое представить невозможно. Надо как-то спасать Андрея.
Прибежал посыльный-испанец:
— Компаньере, зовет командир.
Девотченко, глядя в землю, спросил без обиняков, зло:
— Что, опять Грибов ушел из боя?
«Вот тут сейчас и решится судьба человека», — подумал Шестаков…
— Нет, товарищ командир, он не ушел, я приказал ему стать в стороне и, если увидит, что кому-то туго — прийти на помощь.
Девотченко удивленно поднял глаза на Шестакова.
— Ты что, труса решил защитить?
— Нет, то, что я говорю — правда.
По всему было видно: не поверил командир ни единому шестаковскому слову, но он понял его. Понял, что другого выхода нет. Разбирать действия Грибова в эскадрилье — значит, дать возможность друзьям-испанцам усомниться в надежности русских ребят. Наказать? А какое взыскание может быть подходящим для такого случая? Тут ведь в пору заняться этим военному трибуналу.
— Ладно, иди, Шестаков, воспитывай. Может, что и получится…
Разговор с Андреем не принес Льву облегчения. Не видно было, чтоб Грибов переживал. Мало того, он как-то легкомысленно сознавался в том, что побаивается. И это вроде бы не терзало его, не мучило. Всем своим обликом он говорил: «Вот я такой есть и ничего не могу с собой поделать».
Но когда Шестаков сказал, что при первой же возможности его отправят в Советский Союз с соответствующей характеристикой — Грибов вдруг заволновался, заговорил скороговоркой:
— Лев, не отказывайся от меня. Я возьму себя в руки, оправдаю твое доверие.
— Оправдывать нужно не мое доверие, а доверие Родины. Будешь думать об этом — пересилишь себя. Главное — преодолеть в себе страх один раз, а потом все пойдет как по маслу.
К вечеру, когда уже все полеты были прекращены, в штабе эскадрильи раздался телефонный звонок. Гусев просил к трубке Девотченко.
— Скажи-ка, Ваня, кто из твоих орлов сегодня так отличился, подставил себя под огонь?
— Это сделал Шестаков.
— Шестаков?! Надо же! Ты знаешь, кого он спас?
— Откуда же мне знать, разве в той кутерьме можно было что-то разобрать?
— Лев спас своего друга Платона Смолякова.
— Не может быть!
— Все быть может, зови Шестакова к телефону, мы с Платоном поблагодарим его.
Лев, услышав в трубке голос Платона, немало удивился: связь была затрудненной, пробивались друг к другу только в самых экстренных случаях. Что же могло случиться?
— Левушка, дружище, спасибо тебе огромное от меня лично, от всей эскадрильи, от Александра Ивановича.
— За что, Платон?
— Да ты же сегодня прикрыл меня, мои пули на себя принял…
— Неужели это был ты, Платоша?
— Понимаешь, попал в такой переплет, что и не думал из него живым вырваться. Я у тебя теперь в долгу, Лева. Не волнуйся, за мной не пропадет. Спасибо, друг.
Шестаков не успел ничего ответить — связь прервалась. Девотченко положил ему ладонь на плечо:
— Ну, вот, Лев, теперь ваша дружба с Платоном скреплена огнем. Это — на всю жизнь!
Командир тут же распорядился собрать всю эскадрилью. Он решил, что лучшего повода для разговора о боевом товариществе, дружбе и взаимовыручке и желать не надо. На примере Шестакова он раскрыл смысл крылатого выражения — «сам погибай, а товарища выручай».
В беседе хотел было вспомнить об Андрее Грибове, да сдержался, подумав, что, возможно, Шестаков прав: летчик молодой. Пройдет время — исправится.
Арагонская операция развивалась более-менее успешно. Республиканские войска заняли город Бельчите. Некоторое время на фронте стояло затишье. Эскадрильи успели привести в порядок изрядно потрепанную материальную часть, летчики — отдохнуть. Шестаков даже умудрился организовать небольшой концерт художественной самодеятельности. Расспросил у комсомольцев, кто, в каких кружках занимался в школьные годы, нашел среди них чтецов, певцов, танцоров, акробатов, провел с ними две-три репетиции и — готово. Сам он играл на гитаре. Концерт всем пришелся по душе. О нем узнал Птухин, распорядился, чтобы самодеятельные артисты побывали во всех эскадрильях. Первыми их ждали гусевцы. Но тут затеяли «концерт» франкисты, да такой, что пришлось на время забыть все свои номера. Фашисты, собравшись с силами, несколькими дивизиями нанесли контрудар. Враг пустил в ход всю имевшуюся в наличии артиллерию и авиацию. Завязались ожесточенные, кровопролитные бои. Некоторые населенные пункты вокруг Бельчите по нескольку раз переходили из рук в руки.
Летчикам-добровольцам был дан приказ: любой ценой не допустить массированных ударов вражеских бомбардировщиков по республиканским войскам.
Любой ценой…
Никому не требовалось разъяснять, что это значило. Разве только Андрею Грибову? Лучше бы в эту пору отсидеться ему на земле. А может быть, именно в такой обстановке он обретет себя?
Лев выяснил, что он сирота, кроме бабушки в каком-то селе Курской области, у него никого нет. Отец погиб в гражданскую войну. Мать умерла от тифа. Все это в корне меняло дело. Шестакову совсем стало жалко парня. Он не мог понять: как случилось, что Андрей, выросший в неимоверно тяжелых условиях, столь слаб духом? Видимо, не все трудности закаливают человека, бывают и такие, что ломают его. Здесь, наверное, как раз такой случай. И надо Грибову во что бы то ни стало помочь переломить свой характер.
Грибов думал об этом же. И никак не мог объяснить себе, почему при встрече с врагом он лишается уверенности в себе. Прав, пожалуй, Шестаков, надо пересилить свой страх. Только как это сделать?
Пять вылетов за день сделали Шестаков с Грибовым. Андрей держался, как привязанный, но активности особой не проявлял. «Для начала хорошо и то, что хоть хвост мой прикрывает, — думал Шестаков. — Авось осмелеет, самому захочется в драку ввязаться».
Именно к этому все и шло. От вылета к вылету у Андрея все больше нарастало желание включиться в бой, проявить себя. И на шестом вылете такая возможность ему представилась.
В небе было черно от «хейнкелей», «юнкерсов», «фиатов», «мессершмиттов». Навстречу им поднялись все семь эскадрилий. И вот стальные птицы сошлись, смешались, образовав смертельную круговерть.
Шестаков поджег одного за другим двух «хейнкелей». Высыпав бомбы на свои же войска, вражеские самолеты пытались спасаться бегством, но тут же взрывались. Лев переключился на следующие цели, не замечая, что над ним повисли два «мессершмитта». При виде их у Андрея вспотели ладони, но он не поддался панике, чуть довернул и, не целясь, полоснул очередью по фашистским коршунам. Те отвернули в сторону, но тут же снова начали заходить в атаку. Андрей длинными очередями преграждал им путь. Лев тем временем делает свое — тщательно прицеливается по «юнкерсу».
«Мессершмитты» стремятся упредить его удар. Но им вновь мешает ведомый, трудно проскочить через его трассы.
Но вот пулеметы Грибова замолкли — кончились патроны. Ну, Андрей, как же ты теперь помешаешь сразить твоего ведущего?! Враги уже настигают Шестакова, увлеченного схваткой, не чувствующего нависшей над ним опасности…
Что произошло дальше — рассказал потом Девотченко. Он издали увидел, что Льва могут вот-вот сразить, а Андрей чего-то мешкает. Бросился ему на выручку да только понимал: поздно, не успеет. И вдруг видит, как Грибов, словно пришпорив своего «ястребка», рванулся к «мессершмиттам» и на полной скорости врезался в одного из них. Произошел взрыв, обломки двух самолетов полетели на захваченную врагом территорию. Шестаков вернулся на аэродром без ведомого.
В последнем бою эскадрильей было сбито четыре фашистских самолета. Четвертый — ценой жизни комсомольца Грибова. Летчики говорили о нем как о герое, и таким он остался у всех в памяти. И это было по-воински честно, справедливо.
