— Почему? — встрепенулся капитан.
— Я об вас другого мнения был. Майор-то наш, Черепенников, на что храбрый был человек, а и то струсил… А вы знаете, как вас танкисты звали до того случая?
— Студентом, что ли?
— Верно. Ну, а студент — понятие деликатное, интеллигент… А тут вы как поговорили с тем стариком, бледный стали, а когда лейтенант из конвоя подбежал да вызверился, вы за пистолет. Ребята до сих пор это промеж себя обсуждают. И многие одобряют. «Вот тебе и студент», — говорят…
— Это ты меня тогда от него отгородил?
— Неважно кто, может, Илька, может, и я. — Дорощук тихо засмеялся. — Опять курите, товарищ капитан, много вы табаку жгете — вред один. И так худые…
Эпизод, о котором шла речь, произошел минувшей весной, когда они ехали на Урал, в Танкоград, получать новую технику и на пересадочной станции ожидали поезда.
В чахлом привокзальном скверике с ветхой чугунной решеткой вдруг поднялась суетня. Несколько солдат в фуражках с красными околышами во главе со старшиной в отлично сшитой командирской шинели грубо выпроваживали за ограду женщин с вещами, детей, стариков. Недовольные возгласы покрывали озабоченные крики солдат:
— Живей, живей, за ограду! Быстро!
— Чего это гражданских гонят? — недоуменно спросил, ни к кому не обращаясь, Илюшка Наумов. Капитан, игравший на расстеленной плащ-палатке в шахматы с заместителем командира бригады майором Черепенниковым, поднял голову. К ним уже подходил старшина. Оглядел быстрыми глазами группу и, щелкнув каблуками, обратился к майору:
— Можно вас на минутку?
Если бы к нему вот так, почти вольно, подошел войсковой старшина, даже из обожаемого им племени танкистов, майор заставил бы его вспомнить строевой устав. Но боевой командир увял при виде красного околыша. Он отошел вслед за старшиной в сторонку и вернулся озабоченный:
— Придется нам очистить помещение…
Маленькая группа расположилась неподалеку от ограды. Снова расстелили плащ-палатку, перенесли вещи. Капитан, несший шахматы, сел.
— Ваш ход, товарищ майор.
Но Черепенников глядел не на доску. Вытянув шею, он напряженно следил за большой группой людей, входившей в скверик. Ермаков вскочил. Лицо его потемнело.
Впереди группы мужчин в странно непривычном одеянии — грязно-серые бушлаты, такие же брюки, облезлые шапки — шел лейтенант с тонким злым лицом. С боков людей в сером теснили солдаты с винтовками наперевес.
Гомонившая до сих пор привокзальная площадь стихла. Люди подходили поближе, пытливо всматриваясь в худые, отечные лица заключенных. Они клали на землю свои тощие мешки и молча усаживались возле — все разные и очень схожие друг с другом.
Несколько солдат охраны прошли и, ни на кого не глядя, стали вокруг ограды.
Раздвигая подступавших к палисаднику женщин и красноармейцев, капитан подошел почти вплотную к ограде. Высокий худой старик с седой остриженной головой и пронзительно зоркими глазами, снимая бушлат, смотрел на подходившего командира.
— Кто ты, папаша? — опросил Ермаков.
Старик усмехнулся.
— Сейчас заключенный, как видите. До тридцать седьмого был дивизионным комиссаром. Член партии с четырнадцатого года. Участник штурма Зимнего. Дважды краснознаменец. Еще есть вопросы?
— Есть! — лицо капитана побелело. — Фамилия, как ваша фамилия?
А когда старик назвал громкое в былые годы имя свое, Николай шагнул к нему, грудью ткнувшись в ограду:
— Так это о вас писал Ленин. О вас мне рассказывал отец… Вы… и здесь… в таком положении… Почему? За что вас?
Подошел охранник, широколицый веснушчатый солдат, нерешительно проговорил:
— Нельзя, товарищ командир, не положено.
Николай нетерпеливо дернул плечом.
— Куда вас сейчас? — с отчаянием спросил он старика.
— Отбыл пять лет лагерей особого режима, теперь везут на вечное поселение…
Старик говорил, глядя прямо в глаза. Слова его падали тяжело, глухо. Толпа людей обступила ограду вплотную, прижав к ней капитана, танкистов, охранников. Чей-то громкий повелительный крик ударил по людям, но их было много, и отступать им было некуда. Николай оглянулся. Майор Черепенников исчез, предпочитая не вмешиваться в сомнительное предприятие. На фронте он ничего не боялся… Рядом стояли Дорощук, Наумов, Тетерин. Солдаты отталкивали заключенных от ограды. Громко крича: «Отойти! Назад!», проталкивался к танкистам лейтенант с злым лицом.
— Что вам нужно, товарищ дивизионный комиссар, — быстро проговорил капитан, — деньги, продукты, табак?
Лицо старика дрогнуло, искривилось.
— Табак, если есть — табак!
Капитан потащил из кармана папиросы, подал.
— Илюша, вещмешок мой — живо! — приказал он. — Товарищи, пропустите его, скорей!
Но просить не надо было. Все расступились, и Илья стремительно метнулся прочь, за ним побежали другие танкисты, гражданские.
— На фронт? — торопливо говорил старик. — Воюйте там и за нас, за тех, кого вместо запада везут на север. Хочешь знать, капитан, кто здесь со мной? Вот (рядом со стариком стояло несколько человек в черно-сером, похожих на него и не похожих) — секретарь обкома… Вот командир полка… Это преподаватель Института красной профессуры. Все коммунисты с дореволюционным стажем. Так вот, капитан. Но ты знай о нас, а — воюй, воюй, чтобы немец, чтобы немец…
Старика отшвырнули назад, на Николая надвигался начальник охраны.
— Вы что делаете, что делаете? Ты знаешь, за это что? — хрипел он. — Отведем куда следует…
Мальчишеские чистые глаза капитана вдруг ослепли, стали по-мужски гневными от ярости. Контуженая голова затряслась, рука потянулась к кобуре.
— Ты… ты… грозишь!.. Гад… фашист…
— Полегче, лейтенант, — Дорощук закрыл своего командира. — Тут тебе не заключенные, тут танкисты. Понимать надо!
Танкисты, красноармейцы, женщины сжали вдруг присмиревшего лейтенанта.
Протискался Илюшка Наумов с вещевым мешком.
— Вот, товарищ капитан, я тут всего поналожил…
— Лейтенант, разреши передать, — уже остывая, попросил Ермаков.
Человек в синей фуражке равнодушно молчал, словно не слыша обращенной к нему просьбы.
— Да что вы на них глядите?! Кидайте за ограду! — крикнула сзади какая-то женщина, и в палисадник из толпы вслед за зеленым армейским мешком полетели свертки, пачки махорки, скомканные денежные бумажки…
— Товарищ дивизионный комиссар, товарищи! — поднимаясь на носки, кричал капитан. — Всего хорошего вам! После войны мы вас всех разыщем!
Подгоняемые грубыми толчками, заключенные двинулись к вагонам.
Закричали, запричитали женщины. Длинный гудок паровоза покрыл все голоса.
— Ермаков, где ты, наш «пятьсот веселый» прибыл, пошли на посадку, — вынырнул откуда-то майор Черепенников…
— Товарищ капитан, нам сигналят, скоро начнем переправляться, — поднялся с земли Иван Дорощук.
Едва взревели моторы танков, как на примолкшем берегу и в черной тихой воде стали вздыматься столбы взрывов. Это начала обстрел переправы вражеская тяжелая артиллерия. Первая машина осторожно сползла на мост, который со стоном прогнулся под ее тяжестью; густая маслянистая вода реки приплеснула к самому настилу. Капитан Ермаков сопровождал каждую «тридцатьчетверку», шагая впереди танка и тревожно оглядываясь на вздымавшиеся по сторонам столбы воды. Проведя последнюю машину, он устало присел на какие-то бревна. Дрожали руки, подергивалась контуженая голова, остро ныла незажившая рана в плече. Подошли командиры танков, сели возле своего комбата. По мосту шли последние защитники города. Кипела вода от взрывов, снаряды рвались уже на этом берегу. Надо было без промедления уводить отсюда батальон, но капитан Ермаков все сидел, не сводя глаз с высокого противоположного берега. Не хватало сил оторваться от печального и величественного зрелища горящего города, который они отдали своими руками жестокому, заклятому врагу. Как много остается на той стороне — незнакомые, бесконечно близкие люди, дорогие могилы, клок собственной души и частица собственной жизни…
Капитан Ермаков рукавом отер глаза, поднялся, хриплым, чужим голосом проговорил: «По машинам!» — и тяжело побрел к своему танку.
7
К утру война ненадолго забылась. В воздухе, едва успевшем посвежеть после раскаленного дня, воцарилась неуверенная тишина. Зарева пожаров над степью поблекли. Светлые длинные полотна прожекторов, неслышно метнувшись по небу, падали к горизонту. Легкий ветер пронесся над степью, над дорогами, овеял прохладной волной зазябших часовых у лесных опушек.
Внезапно Николай Ермаков проснулся. Ему почудилось что-то неладное.
Лесок гремел, весь напоенный разноголосым птичьим гомоном. Природа, как и люди, уставшая от войны, выбрала час, чтобы заявить о себе миру. Заливались, перещелкивали, взахлеб радовались какие-то птахи. Звенел ручей. Невдалеке басисто руководила хором кукушка.
