— Помнить помню, но в глаза его никогда не видел.
— В тридцать седьмом его взяли, а меня выставили из Института народов Востока: я изучал тюркские языки, хотел стать дипломатом.
В тридцать седьмом году Дмитрий Сергеевич поступил в мореходную школу. Он окончил ее за год. На митингах, когда разоблачали врагов народа, его всегда выбирали в президиум. Одним врагам он сочувствовал, другим нет. Сам он никогда не выступал, но сидеть в президиуме и слушать было всегда интересно и приятно. Когда он сидел в президиуме, он испытывал чувство собственной непогрешимости и безопасности.
— Выпьем, чтобы такое не повторилось, — сказал Кулеш.
Он взял вторую бутылку и посмотрел этикетку.
— Этот покрепче.
В зале аплодировали. На эстраде музыканты разбирали инструменты. Из–за портьеры вышел и шел к эстраде полный немолодой мужчина в черном костюме.
— Долгоиграющий Додик. Приехал из Венгрии. Спит и видит, как бы на родину вернуться. Додик! — позвал Кулеш.
Додик страдал плоскостопием и подошел к их столику, неуклюже переваливаясь.
— Все улажено: две недели по туристской путевке, а дальше сам хлопочи. Выпьем? — сказал Кулеш.
— Благодору. Сэрдцэ, — сказал Додик. Он стоял возле столика и ждал, когда его отпустят. На эстраде настраивали инструменты и тоже ждали.
— У всех сердце. Мой друг. Тридцать лет не виделись. Запомни его. Понимаешь? На всякий случай, — сказал Кулеш.
Додик посмотрел на Дмитрия Сергеевича. Его большие черные глаза не отражали света и потому казались бархатными.
— Сыграй что–нибудь старое, довоенное. «Цыгана» сыграй, — сказал Кулеш.
Додик наклонил черноволосую голову с белой ниткой пробора и, тяжело ступая, пошел к эстраде. Он поднялся на эстраду и долго прилаживал скрипку к подбородку. Снизу казалось, что он положил на деку свои печальные бархатные глаза. Дмитрий Сергеевич помнил «Цыгана» и, как только Додик провел по струнам смычком, понял, что он играет какую–то другую мелодию. К микрофону подошла тоненькая, похожая на девочку певица. Микрофон был выше ее, и она опустила мембрану.
— «День осенний. Улетает к югу стая журавлей», — запела она.
Кулеш сказал:
— Сильная штука — память детства. — Он отодвинул коньячную рюмку. — Тянем по наперстку, как фраера. Давай пить по–человечески. Не возражаешь?
Дмитрий Сергеевич не возражал. Танцевали на свободном пространстве перед эстрадой, недалеко от их столика. Танцевали не так, как раньше. Но не в этом дело. Раньше он видел, как танцевали, через открытые окна. Свет из открытых окон падал на улицу. Видны были головы и плечи прохожих. Они появлялись на свет и исчезали. Дмитрий Сергеевич на мгновение испытал острую зависть к тому пареньку, который стоял под деревьями и смотрел в окна на тех, кто тридцать лет назад ел и танцевал в этом зале.
— Не помню, дружили мы с тобой или нет? — спросил Кулеш.
Он жевал лососину. Дмитрий Сергеевич смотрел на его губы. По этим губам в парке текла кровь, и Севка размазывал ее по лицу.
Дмитрий Сергеевич сказал:
— Вроде мирно жили. Всего один раз подрались.
— Вот теперь вспомнил. Помню, между нами что–то произошло, а что, не мог вспомнить.
— Видел сегодня Лору. Случайно, — сказал Дмитрий Сергеевич.
— Лора, Лора!.. Помнишь, какая девчонка была? Как плавала! Куда все уходит?
— Не заметил, чтобы что–то ушло. Характер у нее тот же.
— Не помню, как ты тогда очутился в горах? — спросил Кулеш. — Она тебе сказала, что мы пойдем за орехами?
— Разве ты там был?
— Был. Понимаешь, произошла небольшая семейная сцена.
— Где же ты был? — спросил Дмитрий Сергеевич.
Кулеш подозрительно посмотрел на него и вдруг захохотал:
— Так чего же мы дрались?
Дмитрий Сергеевич промолчал.
Димка и тогда не очень–то понимал, почему они подрались.
В гостиницу он вернулся один: Кулеш уходил кому–то звонить. Потом они снова пили. О Лоре больше не говорили. К ним подходила певица, похожая на девочку. Вблизи у нее оказалось поблекшее и усталое лицо. Кулеш вертел в руках пустую рюмку.
— Не берет, а пить больше не хочется. Сильная штука — память детства! — сказал он.
Дмитрий Сергеевич постоял в гостиной. Весь вечер было похоже, что Кулеш в чем–то ему завидовал. Слышно было, как в ванну наливалась вода. В огромном номере он чувствовал себя гостем. В своей комнате в Лиепае он тоже был гостем. Он был хорошим соседом, потому что жил в своей комнате не больше трех месяцев в году.
Дмитрий Сергеевич зашел в кабинет — в кабинете он еще не был, — включил и выключил настольный свет. Потом снова его включил.
На письменном столе лежали три двойных листочка почтовой бумаги и три конверта. И бумага и конверты — фирменные, с видом гостиницы в левом углу. В мраморной подставке торчала автоматическая ручка. Двадцать лет он никому не писал писем — потребности не было. А сейчас некому было писать. Он открыл сегодня, что в общем–то жизнь его проходила совершенно благополучно, и не знал, как к этому открытию относиться. Он взял листок бумаги и написал: «Димка, будь счастлив!», «Дима, ты счастлив?» Лора могла бы задать вопрос полегче: он просто над этим никогда не задумывался. На службе ему постоянно сопутствовали удачи. Его траулер всегда вылавливал больше рыбы, чем другие суда, — он чувствовал море и, казалось, знал все, что замышляют косяки рыб, как будто жил между ними. Но когда его просили поделиться опытом, ничего не получалось: оказывалось, все, что он говорил, было известно капитанам. Сложилось мнение, что ему просто везет. Со временем он тоже стал так думать.
Во время войны он был минером на тральщике. Их судно сопровождало караван к берегам Шотландии. Ночью вошли в минное поле. За два часа он подорвал десять мин. Шлюпку даже не поднимали на борт. Он пил кофе на камбузе, когда караван перерубил фал одиннадцатой мины. Боцман уже сидел в шлюпке и ждал его. Шлюпка отошла от борта корабля и кормой надвигалась на освещенную прожектором мину. Он раскурил на корме сигарету и приготовился принять мину. Давно прошло то время, когда он должен был силой воли заставить себя коснуться мины руками. Мину качнуло волной, и мокрая выпуклость металла ткнулась в его вытянутые ладони. Он вставил в детонатор конец бикфордова шнура и стал одной рукой отводить мину. Боцман налег на весла, а он раскурил сигарету и прижал ее к срезанному концу шнура.
Он услышал взрыв раньше, чем шнур догорел. Он это хорошо помнил, потому что, когда шлюпку подняло на волну, мина плавала внизу метрах в тридцати от кормы. Он очнулся в воде. На волнах его держал спасательный пояс. Поясом он никогда не пользовался, а в этот раз почему–то его надел. Горел какой–то корабль, освещая пустой горизонт. Он потом узнал, что на минном поле караван был атакован подводными лодками.
Утром его подобрал английский «охотник». Командир «охотника», лейтенант, налил ему стакан «Московской особой» из своих личных запасов. По случаю его спасения пила вся команда. Пили водку за здоровье английской королевы. Пили шотландское виски за здоровье Сталина. Пили грог за здоровье друг друга и за победу союзного флота. Когда пришли в Портсмут, команда не держалась на ногах и у штурвала стоял Ганыкин. На другой день ему показали фотографию в газете: он стоял у штурвала в махровом халате лейтенанта, надетом на голое тело. Халат не прикрывал колен голых ног, а рукава едва доходили до локтей. Подпись под фотографией извещала англичан, что у штурвала стоит русский минер Дмитрий Ганыкин и что если у русских много таких моряков, то Россия — действительно великая морская держава.
На базе, в Мурманске, замполит спросил Ганыкина:
— Тебе не стыдно?
Он ответил:
— Стыдно. — Он подумал, что замполит имеет в виду фотографию.
Но замполит сказал:
— Еще бы не стыдно! Коммунисты там, где трудно, а ты до сих пор не в партии.
Вечером в клубе его приняли кандидатом в члены партии.
Он всегда жил так, как хотел. А разве много людей живет так, как хочется? Он рисовал силуэт судна с открытой палубой и надстройками на корме. Фотографию этого судна он видел в министерстве. Он написал на борту: «Терек» — и выключил настольный свет. Потом он постоял в балконных дверях. От горизонта, расширяясь к берегу, пролегала полоса лунного света. Свет рассеивался по краям, и сизая мгла лежала над морем. В общем–то, он не любил море. Море — это работа: обязательства, планы улова, груды рыбы на палубе и в трюме, сырой, гнилостный запах рыбьей крови. Он не любил моря, но не мог бы без моря жить. Мечты, о которой он боялся сказать даже матери, больше не было: во внутреннем кармане пиджака лежал приказ о назначении его капитаном «Терека». Это сухогрузное судно водоизмещением в девять тысяч тонн было в три раза больше «Веги».
Он прислушался. В ванной комнате время от времени возникал тугой, всасывающий звук. Он прошел гостиную и спальню. Вода в ванне налилась до краев и выливалась через предохранительное отверстие. Он закрутил кран. Вода была прохладной. Он лежал в ванне, пока не замерз, и слышал гулкие удары сердца. Раньше ему случалось выпить много больше, а сердца он не слышал.
