Передние ряды остановились перед высоким забором, по обеим сторонам от него вдаль уходил глухой забор с остро заточенными бревнами — палами. Напрасно яростно ругался свирепый офицер в смешной фуражке с наушниками, напрасно конвоиры подталкивали женщин прикладами, никто не желал двигаться дальше. Гретхен спросила соседку:
— Анна, ты — длинноногая, что там впереди? Почему остановились? Я совсем замерзла. Да и Эльза вся дрожит. Нас не пускают?
— Наоборот, приглашают. Клоунада! — зло буркнула Анна. — За что боролись, на то и напоролись. Добро пожаловать! Тюремные ворота, солдаты на вышках. Колючая проволока. Курорт «Боровое». Эренрайхи всегда туго соображали.
Гретхен, не желая дальше выслушивать отповедь зубастой Анны, приподнялась на носки, попыталась разглядеть часовых и ворота, ничего не увидела, кроме чужих спин. Подхватив Эльзу, стала настойчиво пробираться сквозь толпу. Мысленно журила не горемычную свою судьбу, а длинноногую Анну. Соседка и там, на родине, не больно-то дружила с их семьей, считала Эренрайхов неровней, а на деле просто завидовала их душевному согласию и зажиточности. «О, майн готт!» — встрепенулась Гретхен. — О каких мелочах она, оказывается, еще способна думать в пору страшных катаклизмов. Ничего, ничего, все минет. Как сказано в Библии: «Долготерпеливый лучше храброго, и владеющий собой лучше завоевателя города». Хотя… пора перечеркнуть прошлое, поставить на нем крест. Все забыто и никогда не возвратится. Не красовался на берегу Волги их каменный дом, не полнились зерном их закрома, да и она, Гретхен, никогда не была молодой, привлекательной, полнорукой, дебелой, идеальной немкой, для которой святы три понятия: «Киндер, кирха, кухня». Непостижимо тяжко сознавать: все это было да сплыло, ушло, как уходят на Волге льды во время полноводья. Ведь совсем недавно, перед войной, ее щеки излучали румянец, как свежеиспеченные булки из пшеничной муки-крупчатки. Со своим необыкновенным румянцем во всю щеку Гретхен порой боялась сглаза — подолгу не выходила на улицу, дожидаясь, когда уйдут со своими ухажерами Анна и ее подружки. По утрам Гретхен обычно долго молилась, прося Господа об одном: остановить время, сохранить семью, дочь, мужа. Не беда, что соседи за глаза называли их семью «колдунами», лишь бы Михель столь же страстно любил свою женушку. Как он любовался, бывало, ее налитым телом. Обнимая, шутил: «Твоя задница похожа на асфальтовый каток». Михель все сравнивал со строительной техникой, ибо служил в колхозе имени Вагнера бригадиром строителей…
Гретхен и Эльзе наконец- то удалось протиснуться вперед, к самым воротам. И у женщины подкосились ноги. Их действительно пригнали к воротам самого настоящего советского концлагеря. С первого дня войны в газетах писали о немецких концлагерях. Ходили, правда, слухи, что подобное есть и у Советов. И вот он наяву — два ряда колючей проволоки, бараки, вышки для часовых. Однако главный ужас был не в этом. К часовым Гретхен успела привыкнуть. Женщину поразило иное: над бревенчатыми воротами была прибита дощатая вывеска, на которой черными прописными буквами было выведено слово «СИБЛАГ». Что означало сие типично сибирское слово, Гретхен не знала, зато значение его разъяснила красноречивая надпись на плакате, прибитом к забору: «Заключенный! Помни: добросовестный труд для фронта — единственный путь к досрочному освобождению!». «Заключенный!» — Кровь ударила в голову Гретхен. — Разве их уже осудили? Когда это случилось, что-то запамятовала? Сотрудники энкеведе, распахнув двери их дома, объяснили: «Переселение колхозников проводится в виду того, что фашистские войска начали наступление на Волге. Нужно спасти советских немцев, им не простят сотрудничества с большевиками». Никто, помнится, агитаторам не поверил, но что было делать, сила солому ломит. Но с какой целью арестовывали мужчин? Забрали Михеля, уходя, он растерянно улыбался. Чем провинились перед советской властью они с Эльзой? Все это как-то сразу приоткрылось перед мысленным взором Гретхен, она пошатнулась. Неожиданно, впервые в жизни закружилась голова, закачалась под ногами земля. Последнее, о чем подумала Гретхен: «Нельзя упасть на глазах толпы, это — неприлично». Нащупала плечо дочери, оперлась на него. И вдруг неведомая прежде сила остро ударила в голову, и все вокруг померкло. К счастью, соседка по деревне толстая Маргарита и продавщица Игнесса успели подхватить ее под руки.
Эльза, ничего не понимая, схватилась за платье матери.
— Товарищи! Видите, с женщиной плохо! Помогите ей! — запричитала толстая Маргарита, обращаясь к подругам, к солдатам, но конвойные отводили глаза, будто чужая беда их вовсе не касалась. А может, им вообще было запрещено даже разговаривать с ссыльными.
В какую-то минуту Гретхен выпрямилась, обвела толпу ссыльных мутным, отрешенным взглядом, странно хихикнула, небрежно оттолкнув собственную дочь.
Толстая Маргарита и длинноногая Анна попытались увести девчонку подальше от матери, но к месту происшествия уже бежал сержант, потрясая над головой револьвером и страшно матерясь.
— Мама! Мамочка! Тебе очень больно? — рвалась к матери Эльза. И вдруг остановилась, испуганно вскинула голову. Шагнула ближе, поняла, что та ее уже не узнает, некоторое время смотрела на искаженные черты ее лица, на побледневшие щеки, гладила ее ладони, дергала. Однако фрау Гретхен почему-то теряла привычный облик — ее вдруг затрясло. Оттолкнув дочь, рванула ворот платья, будто ей не хватало воздуха, принялась безумно хохотать. Не замечала, как в испуге отступали от нее женщины, как в образовавшийся круг вскочил офицер с пистолетом в руке и замер, ничего не понимая. Гретхен не видела даже своей дочери, которая, как затравленный волчонок, оглядывалась по сторонам, ища помощи. На мгновение фрау Гретхен вроде бы пришла в себя, повела вокруг мутным взором, заслышав яростный рык овчарок, пристукивала ногами, показывала рукой в сторону ворот «Сиблага». Подоспевшие солдаты увели фрау Гретхен…
Как позже узнала Эльза, их привели на жительство в бревенчатые бараки, только сегодня утром освобожденные от заключенных, коих «уплотнили» в соседних зданиях «Сиблага». Колонну загнали в бараки с помощью немецких овчарок. По сему поводу начальник зоны пошутил:
— Овчарки овчарок сразу поняли!
Кое-как разместившись, женщины принялись успокаивать Эльзу, угощали ее сухарями, убеждали, что мать подлечат и они снова встретятся. Девушка сидела на краешке грязных нар, тупо уставясь в одну точку. Ей овладело оцепенение. Слишком много горя выпало сегодня на ее неокрепшие плечи. Утром, на станции, когда ждали конвой, неизвестный оборванец выхватил у нее из рук котелок с баландой и скрылся. По дороге в «Сиблаг» она оступилась, подвернув ногу, шла, превозмогая боль. Все это были мелочи по сравнению с потерей матери. Девушка осталась одна-одиношенька на чужой сибирской земле.
Всю ночь она тихо проплакала, забившись в угол. К полуночи на улице сильно похолодало. Она набросила на себя всю одежду, что оказалась в узле. Лишь под утро забылась в тревожном сне, и привиделось Эльзе, что стоит перед ней отец, грустный-грустный, на лице — черные полосы, а под ногтями траурные венчики машинного масла. Отец прикоснулся к ее голове, и девушка проснулась. На душе было муторно. Отец у них — чистюля, а тут…
Едва за окнами забрезжил рассвет, в бараке поднялось невообразимое. Надзиратели «сыграли подъем», приказали быстро собраться. Началась перекличка. Сразу в двух концах барака слышались монотонные вопросы и ответы.
— Ссыльная Клейнмихель?
— Я.
— Ссыльная Пффаф?
— Я.
— Ссыльная Шнитке?
— Я.
Впервые их назвали «ссыльными», и с этим ничего нельзя было поделать. Их, действительно, выслали из своей среды обитания, вырвали корни из родной поволжской земли. Когда перекличку закончили, последовал новый приказ:
— Развязать платки, снять шляпы и шапки, по очереди выходить в коридор для санитарно-гигиенической стрижки.
Парикмахеры оказались немолодыми личностями в казенной одежде. Возле каждого лежали на табуретке ножницы, расческа и машинка-нулевка для стрижки. Эльза вышла в коридор и замерла. Тетю Аню — гордую, длинноногую красавицу, остригли наголо. Пышными светлыми кольцами падали на пол ее волосы. По щекам молодой женщины текли слязы. Эльзе стало очень жаль Анну. В деревне она слыла недотрогой, парни боялись подходить к ней, а тут… Эльза подошла к бывшей соседке, стала неумело утешать, но вдруг позади раздался зычный голос:
— Девчонка, прочь отсюда!
Она скользнула к окну, едва не столкнувшись с военным, наблюдавшим за стрижкой. Никаких чувств не отражалось на его закаменевшем лице. Офицер был невысок ростом, узкоплеч. Руки неподвижно висели сквозь туловище. Он смотрел в одну точку. Эльзе показалось, что перед ней вовсе не живой человек, а фигура, манекен, одетый в шинель и поставленный в коридор для устрашения.
