Наконец-то самолеты летели над открытым морем. Михаил смотрел, как внизу под широкими крыльями в блестках солнечных зайчиков рябили волны. Серо-изумрудное море было совершенно пустынным. Лишь изредка его однообразие нарушали белые крапинки чаек. Над волнами, над чайками, над самолетами огромным прозрачным куполом светилось ясное небо. Моторы гудели ровно, басовито, по-мирному убаюкивающе, но вокруг шла война, и потому летчик находился в напряжении, часто вертел по сторонам головой, бросал беспокойные взгляды на поверхность воды — искал надводные суда, осматривал переднюю полусферу, чтобы не пропустить появления чужих самолетов.
Больше часа летали самолеты в заданных квадратах моря, но кораблей противника не обнаруживали; то ли воздушный разведчик неверно определил координаты тех мест, где обычно проходят вражеские суда, то ли очередной конвой изменил привычный маршрут. Время, отведенное на задание, истекало. Борисов заметно устал, нервничал и все чаще спрашивал то штурмана, то радиста об их наблюдениях.
Самолеты держались на малой высоте, а пилотирование при таком полете всегда утомительно. Раньше Михаил, как правило, летал на средних высотах и потому мог позволить себе расслабиться настолько, что снимал руки со штурвала и отдыхал, — машина за счет огромного киля была в полете устойчива. Но на малой высоте, да еще над морем, о такой передышке невозможно было даже мечтать. От длительного напряженного сидения и неподвижности у летчика затекли ноги, ломило спину, лоб покрывала испарина. Дать же отдых себе, набрав высоту, он не мог — тогда противник увидел бы их самолеты и пропало бы главное преимущество крейсерских полетов — внезапность. Приходилось терпеть.
— Миша! — раздался в головных телефонах голос Рачкова. — Опять вижу чаек! А где чайки, там конвоев нет. Помнишь, чему учил нас майор Заварин? Надо уходить отсюда.
На рассвете, напутствуя летчиков в дальний полет, флаг-штурман полка, много лет служивший и воевавший на Балтике, посоветовал: «Следите за поведением птиц. За годы войны они стали осторожными и близко к кораблям не подлетают — там их ждет смерть, стреляют. Потому, как увидите чаек, не тратьте время, уходите в другой квадрат».
Командир группы решился, приказал:
— Согласен! Пошли к шведским берегам! Давай курс! — Держи триста восемь градусов.
Борисов оглянулся на соседний самолет. Богачев летел справа, но так близко, что через плексиглас кабины было отчетливо видно его продолговатое лицо и белый подшлемник, прижатый к голове полудужьями телефонов и коричневыми лопухами резиновых наушников. Михаил вскинул руку и резко махнул ею в сторону ватных облаков. Александр закивал головой; «Понял!»
Самолеты изменили курс и нырнули под облачность. Солнце пропало. В кабинах потемнело. Горизонтальная видимость резко сократилась. На море появились мазки пены. Дул сильный ветер, и под его порывами самолеты начали подрагивать.
— Ваня! Ильич! — включил внутреннюю связь Борисов. — Где мы находимся. Дай место!
— В районе острова Гогланд. До него осталось полсотни километров. А что?
— Может, пройдем вдоль его берегов? Если и там ничего не найдем, потопаем домой. Пустая получилась наша охота.
— Разворот влево, курс двести двадцать… Миша! Там что-то темнеет. Черт! Окно мало, ничего не вижу. Посмотри!
Рачков был прав. Место штурмана в конструкции самолета было крайне неудобным. Штурманов в авиации недаром зовут «глазами и мозгом экипажа». Они водят самолеты по маршрутам, смотрят за пролетаемой местностью, чтобы определить свое местонахождение, ведут разведку, отыскивают цели, рассчитывают необходимые данные для торпедных атак и бомбовых ударов, фотографируют, руководят работой радистов, выполняют десятки других задач. Поэтому они должны видеть все, что происходит вокруг самолета, особенно впереди. Соответственно функциям, кабины для штурманов конструктивно размещают в носу машины или, как на «петляковых», с пилотом. На А-20Ж штурман летал на месте хвостового стрелка и наблюдать за внешним миром мог только через небольшие, размером с суповую тарелку, боковые иллюминаторы. Но для этого ему нужно было стать на колени (при надетом парашюте!) и согнуться. Если в такой позе разглядеть ничего не удавалось, приходилось идти на риск — открывать нижний люк, отодвигать в сторону громоздкий крупнокалиберный пулемет, ложиться животом на пол кабины и, преодолев напор встречного воздуха — самолет летит со скоростью четыреста километров в час! — высовывать голову за борт. Сильнейшая тяга тотчас стремилась вытолкнуть штурмана из кабины, и ему удержаться на краю люка стоило немалых усилий. Хотя в таких невероятно трудных условиях функции штурмана несколько видоизменялись (бомбы и торпеды сбрасывал летчик), но за ним сохранялось все остальное — не работа, а изощренное мучение!
Но иного выхода не было.
— Где темнеет? — забеспокоился Борисов. — В какой стороне?
— Впереди! Слева, курсовой тридцать! Может, то дымы?
Действительно, в указанном направлении у едва различимой линии горизонта от воды до облаков из дымки проступала широкая темная полоса. Всматриваясь в подозрительное пятно, летчик размышлял: «Дым или сгустившийся туман?» На перегонке ему приходилось летать над открытым морем. Попадал в дожди, в снегопады, в грозы, в туманы. Но такое встретилось впервые.
— Ну, что там, Миша? — надоедал Рачков.
— Аллах его знает! — в сердцах ответил летчик. — Если дым, то почему серый? — и вдруг обрадованно закричал. — Ваня! Вижу транспорт! Большой! Наконец-то! Давай скорее расчетные данные, будем топить!
— А охранение есть? Рассмотрел?
Штурман бросился к открытому люку, высунул голову за борт. Встречный поток воздуха сразу сорвал с головы защитные очки, забил дыхание, но Рачков успел увидеть конвой. Нещадно дымя единственной трубой, по морю шел огромный транспорт. Впереди него уступом следовали два тральщика, справа и слева на небольшом удалении серели узкие корпуса двух сторожевых кораблей. Суда следовали курсом на юго-запад.
Михаил весь подался вперед. Усталость захлестнуло незнакомое нервное возбуждение. Но голова осталась ясной. Сказал:
— Охранение сильное, но истребителей нет. Это уже хорошо. Надо топить! — И запросил данные о противнике.
— Скорость хода около восьми узлов. Длина транспорта сто — сто двадцать метров. Откуда думаешь заходить?
— Конечно, слева. Там горизонт посветлее.
— Но там сторожевик, а правее тральщики!
— Ничего! Сашка придавит огнем.
Рачков произвел необходимые расчеты, сообщил командиру экипажа. Тот начал строить маневр, приказал ведомому:
— «Сокол» Двадцать три! — Я — Двадцать седьмой. Атакуем с левого борта. Курсовой; девяносто. Ты бей по сторожевику! Я по транспорту. Как понял? Прием!
Богачев ответил сразу:
— Вас понял, Двадцать седьмой! Ну-у, фашист, держись!
— Не горячись, Двадцать третий!.. Атака! Топмачтовик развернулся вправо и, снижаясь, увеличил скорость до максимальной. За ним, прижимаясь к воде, выходил на боевой курс Борисов.
— Правее восемь градусов! — на глаз определил боковое отклонение штурман. Он опять высунул голову в люк; — Хорош!
Гитлеровцы не ожидали появления в этом районе советских самолетов и зенитный огонь открыли с опозданием. Первыми начали стрельбу тральщики, потом сторожевики и наконец транспорт, Михаил увидел, как перед носом самолета ведомого зачастили сбоку, сверху и снизу огненные сполохи взрывов, как от кораблей к нему протянулись густые трассирующие пунктиры снарядов «эрликонов», и сердце сжала тревога. Но Богачев с курса не сворачивал. Его самолет стремительно пронзал дымовые шары разрывов и пульсирующие, подвижные, будто живые, нити трасс, быстро сближался со стреляющим по нему в упор сторожевиком, но сам огня не открывал, «Сашка! Стреляй!» — хотелось крикнуть Борисову, Но в этот момент из носовых пулеметов топмачтовика вырвались огненные струи — Богачев открыл ответный огонь по вражескому кораблю, и Михаил вдруг почувствовал, как его самого подхватила неведомая волна азарта и понесла. Впившись взглядом в планку прицела, он наложил ее на силуэт транспорта, двинул ногой педаль управления рулем поворота, чтобы судно вписалось в ту самую риску, которая составляла нужное упреждение на его скорость хода. Теперь Борисов старался не отвлекаться, ничего не замечать, кроме планки и цели. Но краем глаза все же уловил, как справа из воды взметнулись вверх огромные столбы. Летчик не сразу понял, что то взорвались богачевские бомбы, а поняв, тотчас осознал, что Саша на какое-то мгновение запоздал с их сбросом, и потому они взорвались не на борту сторожевика, а перепрыгнули через него, и поэтому все немецкие зенитки — пушки и пулеметы — оставили топмачтовик — для них он стал менее опасен — и весь огонь сосредоточили по нему, торпедоносцу. Самолет стал часто вздрагивать. В рев моторов ворвались новые неожиданные звуки — дробные, со скрежетом, будто кто-то, как в детстве, с размаху запустил горсть камней в железное ведро. Позже Михаил поймет: то рвали дюралевую обшивку его самолета снарядные осколки. Но это потом, а тогда он видел только одно; транспорт стремительно приближался, рос в размерах, вылезал за нужную риску прицельной планки. Летчик удерживал цель на риске и торопливо, на глаз, определял дистанцию, чтобы не задержать сброс торпеды.
