— Василька, попрощайся с мамой!.. Да что я говорю!.. Ну, поцелуй маму!
Ксеня шла, держа ребенка на руках и ни на что не обращая внимания, все баюкала малютку, тихо напевая:
— А-а-а… а-а-а…
К ногам подступала вода. Сразу же становилось глубже и глубже.
— Держись за шею, Василька, крепко-крепко и рук не разжимай…
— Мне страшно, я же боюсь… — закричал Василька, стиснув до боли руки, когда мутная вода забурлила у его ног.
— А ты зажмурь глаза. Ксеня, Ксеня! Ну, чего ты? Иди.
Вода подступила к горлу. Ксеня держала ребенка над собой и робко подвигалась вперед — сильно сбивало быстрое течение реки — и все напевала:
— А-а-а… а-а-а…
Вдруг она громко вскрикнула. Дно ушло куда-то глубоко-глубоко, голос оборвался, смолк, и Надя больше уже не увидела ее.
Надя собрала все свои силы, чтобы удержаться на стремнине. Вода кружила ее, бешено бросала в сторону, властно увлекала на дно, когда Надя попадала в кипучую воронку. Ей трудно было дышать — шею клешами сжимали руки Василька и она старалась так держаться на поверхности, чтобы стремительное течение не оторвало ее от маленького, трепетного тела ребенка. Мимо проносились берега, мелькали прибрежные кусты, осока, камыши. Над водой изредка свистели пули, долетавшие с крутого берега. Несколько пенистых столбиков воды поднялось перед ней, и ей показалось только, что это рыбная мелюзга выплеснулась на поверхность, спасаясь от хищной щуки. Течение подхватило девушку и отнесло за дамбу. Ноги ощутили песчаную отмель. Тут было тихо, спокойно, поросли ивняка скрывали ее от высокого берега. Она поднялась, сняла со спины Василька, взяла его на руки и, горячо поцеловав его мокрую щеку, внезапно расплакалась. Рыданья судорожно сжимали ее горло.
— За что все это?
Василек раскрыл глаза, со страхом посмотрел на Надю.
— Чего ты, тетя?
Голос мальчика заставил ее опомниться.
— Не обращай внимания, Василька. Это я просто так…
Она оглянулась вокруг. Место было знакомое до мельчайших подробностей. Течение отнесло их километра за два. Прежде тут был деревянный мост, на который выходил лесной большак. От моста остались только обгорелые сваи, дымился у самого берега уцелевший настил. Надя осторожно пошла к берегу, и, когда ноги ее коснулись сухой земли, она в изнеможении опустилась на песок. Страшная слабость овладела всем ее телом, кружилась голова, и казалось, что все вокруг плывет, кружится: и лозняк, и кусты орешника, и огромные сосны, стоявшие поодаль на песчаных пригорках, где начинался лес. Но она пересилила себя, раздела Васильку, выжала его одежду и развесила сушить на истлевшем облупленном бревне, попавшем сюда, повидимому, во время паводка, а теперь его наполовину занесло белым сыпучим песком.
— А ты бегай, Василька, грейся, или ложись на песок, он теплый…
— А мама где, и все люди, что были с нами вместе? — Его личико сморщилось, он готов был заплакать.
— Она дальше проплыла, а может, и где раньше выбралась. Ты не горюй, скоро встретим и маму… — торопливо проговорила она, избегая глядеть в ясные детские глаза.
Она выжала и свою одежду, сходила к реке и принесла оттуда головешку. Вскоре небольшой костер весело попыхивал дымком, потрескивали еловые сухие лапки, пускал густые струйки белого дыма трухлявый березовый обломок. Надя задумчиво глядела в огонь. Отсюда не был виден крутой берег, на котором стоял тогда человек с коричневой щекой.
Солнце уже склонилось к закату, когда Надя, переодев Васильку, решила продолжать путь. Они поднялись на песчаный пригорок, и Надя высматривала, как бы удобнее пересечь большак, чтобы пройти лесом до самого дома. Если итти напрямик, оставалось не больше восьми километров. По дороге расстояние значительно больше. В лесу было тепло, уютно. Над поляной звенел лесной жаворонок, щебетали птицы, промелькнул на высохшем дереве пестрый дятел, проворно взбираясь по стволу. Все было так знакомо и мило, до мельчайшего листика, до пахучих подтеков смолы, до птичьего перышка, приставшего к ветке можжевельника, что Надя глубоко вздохнула. Все пережитое, виденное в эти дни словно отошло, растаяло, расплылось. Будто рассеялся какой-то страшный сон, и вокруг опять осталось лишь все то, чем пахло неповторимое детство: солнце, стройные деревья, настоенная густая тишина леса, еле слышный шум сосновых вершин. А внизу — цветы, земляника, синеют лесные колокольчики, зеленеет брусничник. Сладкий запах богульника слегка кружит голову. И тихая дума возникает: «Должно быть, скоро голубика поспеет…»
И в самом деле зеленые кусты голубики будто осыпаны нежно-зелеными и беловатыми горошинами неспелых еще, восковых ягод. На орешнике, что напротив, зеленеют первые завязи орехов. Через каких-нибудь два месяца их можно будет собирать. Веселое время тогда в лесу…
— Пойдем, Василька!
Она ступила шаг и сразу же испуганно отпрянула назад. Ей померещилось, что кто-то пошевелился в густом орешнике, словно стон донесся оттуда. Она прислушалась, схватив за плечи Васильку и прижав его к себе. Слегка вздрогнула, когда заметила, как действительно покачнулась нижняя веточка куста, и чей-то голос еле слышно донесся оттуда:
— Помогите… не бойтесь… тут свои…
Надя робко подошла ближе, осторожно раздвинула ветки и остановилась как вкопанная. Перед ней лежал на шинели человек. Он приподнял голову, чтобы лучше разглядеть подошедших. Одна рука была неуклюже перевязана поверх рукава гимнастерки и лежала неподвижно, заплывшая кровью. Пятна крови проступали также на ноге, выше сапога. По ромбам на петлицах Надя сразу поняла, что человек этот, должно быть, большой командир. Но не это сейчас занимало ее мысли. Она беспомощно наклонилась над ним.
— Чем я помогу вам, когда у меня ничего нет под рукой?
— Снимите противогаз, он жмет мне плечо. В противогазе бинт, выньте его… но прежде вы, может, достали бы мне воды… — тихо говорил он иссохшими и почерневшими от пыли губами. — Возьмите мою фуражку и зачерпните в нее воды из реки…
Надя вопросительно посмотрела на Васильку. Мальчик, вначале испугавшийся вида крови, однако спокойно ответил:
— Ты иди, тетя, я побуду здесь, я не боюсь, это наш дядя…
— Откуда же ты взялся, постреленок? — тихо спросил его раненый.
— Я, дядя, из Минска. Мой папа тоже на войне… Немцы стреляли в нас, а мы с тетей Надей уплыли, речку переплыли… Вот… А Игната нашего немцы забрали. А мама тоже уплыла с братиком, но она еще не выплыла из реки… — и Василька умолк, сразу выпалив весь свой рапорт.
— Вот ты какой! Ты же храбрец! Возьми мою сумку, раскрой ее, там найдешь хлеб, ты же, верно, голоден.
— Нет, дядя… — облизнул сухие губы мальчик. — У нас молоко было, целая бутылка. Но когда мы убегали от немцев, она выпала и разбилась… А у меня еще хлеб есть.
Он пошарил рукой в своем кармашке и виновато нахмурился:
— В реке, видно, потерял, а может, он размок в воде. Раненый смотрел на мальчика, вздохнул. Запыленное лицо помрачнело, нахмурилось. Он поглядел на стройные вершины сосен, которые, казалось, клонились набок, вот-вот упадут, раздавят. Это кружилась голова, и раненый, впадая на минуту в забытье, проваливался в зеленую бездну, где не ощущалась тяжесть тела, успокаивалась боль, и мысли расплывались в каком-то дивном тумане. Но боль, уводя человека в забытье, снова выводила его оттуда, безжалостно ставила перед тем, что случилось, что произошло. Человек жадно пил воду, и с каждым глотком к нему возвращались потерянные силы, светлел его взгляд. Человек приподнимал голову, шевелил здоровым плечом, показывая Наде, где лежит его ножик, бинт. Надя разрезала рукав гимнастерки, обмыла рану на руке, перевязала ее. Попыталась стянуть сапог с ноги, но лицо раненого перекосилось от жгучей боли, и тогда она просто разрезала голенище, штанину и старательно перевязала ногу.
Надя еще несколько раз ходила на реку, умыла лицо раненому, нарвала зеленого папоротника, моха, устроила постель человеку.
— Простите, товарищ, но я должна пойти с мальчиком… Мы вас не оставим и перевезем к себе, а теперь я просто не имею возможности взять вас с собою.
— Идите, идите, я знаю…
Она поправила ему шинель, заслонила его зелеными ветками, чтобы он не очень бросался в глаза чужому, и, попрощавшись с ним, быстро пошла с Василькой по знакомой тропинке.
Шоссе, пересекавшее город, было захвачено фашистами. Они не смогли продвинуться дальше, так как большой каменный мост через реку был взорван как раз в тот момент, когда на него взошли пять немецких танков. Тогда фашисты бросились по лесной, заболоченной дороге на деревянный мост, который был километрах в двух-трех вниз по реке от города. Через этот мост проходил лесной большак, по нему отступали советские войска на восток. Немцы стремились захватить мост, перерезать большак и окружить красноармейские части. Но километрах в двух от моста немецкие танки, осторожно пробиравшиеся через развороченную мокрую гать в лесу, напоролись на заслон. Со стороны песчаных холмов, раскинувшихся впереди, прогремело несколько дружных орудийных залпов. Передние два танка сразу же окутал густой дым. Третий начал было разворачиваться, чтобы занять более выгодную позицию, и тут же был подбит метко пущенным снарядом. Подбитые танки загородили узкую гать. Следовавшие за ними тесно сгрудились в одну кучу, сзади подъезжали грузовики с автоматчиками, медленно двигалась артиллерийская батарея. Сбитые с толку фашисты подняли беспорядочную стрельбу из пулеметов и автоматов. Над головами красноармейцев, засевших за песчаной высоткой, с визгом пронеслись несколько снарядов и сухо разорвались где-то позади, подняв целые фонтаны черной болотной грязи.
