«Раздаев, подтвердите ваш позывной, ваш позывной не слышу!» — «Шмель-один», «Шмель-один»!» — торопливо, громко, перекрывая помехи, ответил Федор Тарасович, не вполне понимая генерала. «Не слышу „Шмель-один“ в воздухе, не работаю с ним над целью! — прокричал Хрюкин с того конца провода. — Пора, полковник, перестать быть летчиком мирного времени!..»
Летчик мирного времени?.. Пилотяга, не умеющий воевать?.. Горяч командарм, ох горяч…
Так среди всех треволнений и забот встал вопрос, до сих пор Федором Тарасовичем не решенный: кто возглавит «Группу № 5» в воздухе? Кто поведет ее на цель, на Тингу-ту?..
— Лычкин на месте? — спросил Раздаев.
— Не вернулся с боевого задания Лычкин… — сказал Егошин.
— Когда?!
— Сегодня. Сейчас не вернулся…
— Кто за вас будет докладывать?
— Лычкин вел первую группу, я – вторую, — начал объяснять майор.
— Что наблюдали? — перебил его Раздаев.
— «Мессеров» наблюдал, товарищ полковник, — сказал Егошин, втягиваясь помалу в знакомый, трудный, особенно сразу после вылета, тон, характерный для Раздаева. Под комбинезоном Михаила Николаевича, глухо застегнутым, были трусы да майка, на ногах – прорезиненные тапки: августовский зной и жара бронированной кабины принуждали летчиков, втянутых в боевую работу, оставлять на земле, сбрасывать с себя под крылом и брюки и гимнастерки, только бы посвободней, посноровистей было им в воздухе. Скованность, неловкость Егошина в присутствии Раздаева вызывала манера полковника держать себя с подчиненными так, будто боевая работа, каждодневные вылеты – с их риском, смертельной опасностью – не так важны для дела, как заботы, обременяющие командира дивизии на земле. «Кто будет докладывать?» — а ведь рта не позволил открыть, кинулся на журналиста, дался ему этот «стервятник», — думал Михаил Николаевич; его подавляла и прямо-таки умиляла бесцеремонность, с какой Раздаев, замалчивая главное, огнедышащую сердцевину их каждодневной работы, — боевой вылет, штурмовку, — уходит, уклоняется от этого, выдвигает на первый план частности. — «Мессеров» наблюдал, если можно так выразиться, товарищ полковник, — продолжал Егошин, — когда на подходе к цели садишь по ним из всех стволов, аж крылья вибрируют… А наших истребителей опять не было…
— Из колхоза Кирова?
— Никто не поднялся, несмотря на то что в ожидании было сделано два круга… Это над колхозом-то Кирова!.. Пошел на цель без прикрытия.
— Почему не поднялись истребители? Причина?
— Причину будем выяснять.
— Представьте рапорт на мое имя!
— Слушаюсь. Рапорт будет, а Лычкина нет. Лычкина «мессера» срезали.
— Ясно видели?
— Да.
— Где лупоглазый, что покусился на Баранова? — прорвался, молнией сверкнул вопрос, давно томивший Раздаева. Егошин знал, как отвечать.
— Сержант Гранищев на боевом задании, — сказал он.
— Ка-а-ком задании? Ваш полк, майор, сидит в данный момент на земле!
— Сержант наказан моею властью, наносит штурмовой удар по хутору Липоголовский в составе братского полка…
— А братский полк что – штрафная эскадрилья?
— Сержант выделен мною на усиление группы по просьбе командира братского полка, поскольку в районе хутора Липоголовский, как вам известно, скопление до семидесяти танков противника.
— Состав группы?
— Три самолета.
— Сержанта дали на подставу?
— Для усиления, — возразил Егошин.
Все сказанное им было правдой – кроме того, что Гранищев вернулся с маршрута из-за неисправности мотора и в любой момент – Егошин это знал – мог появиться на КП с докладом…
— Прикрытие из Дмитровки?
— Не уточнял…
— Истребителям приказано скрести по сусекам и выставить на завтра все!
«Женщин, присланных под Сталинград, тоже», — переводя дух, Егошин не испытывал облегчения.
Один девичий голосок – с отчаянием, заставившим дрогнуть его закаленную душу, — уже проверещал в эфире: «Ишачок», «ишачок», прикрой хвостик!» — «А поцеловать дашь?» — прогудел в ответ находчивый басок. «Дам, дам!..»
— Нашу группу прикрывает Баранов, — уведомил Егошина полковник. Его лицо впервые с момента появления на КП смягчилось, посветлело. — Карташев в строю?
— Вчера на последнем заходе, под вечер, уже развернулись домой – зенитка вдребезги разнесла его приборную доску… Летчика свезли в госпиталь на телеге.
— Карташева?
— Да. Комиссар его навестил… Вдвоем летали. Комиссар, можно сказать, на руках вынес Карташева из кабины. Пострадал Николай Карташев. «Где мой глаз, — плачет, — где мой глаз?..»
— Машина будет восстановлена? — утвердительно спросил Раздаев.
— Пилотажные приборы поставим, а моторные заменять нечем…
— Самолет задействовать! Посадить опытного летчика, который не заворачивает с маршрута домой при отказе термометра воды, а контролирует двигатель на слух, берет его ухом, понятно?
«Лычкина нет, Карташева нет… Еще одна возможная кандидатура – капитан Авдыш. Но Авдыш, — обдумывал положение полковник, — разбил самолет». Докладная по делу Авдыша представлена ему на трех страницах рукописного текста. Развернуто даны выступления членов партбюро, обсуждавших проступок капитана.
«Если бы Авдыш был в душе коммунистом, — прочел Раздаев в докладной, — то не отнесся бы к взлету столь халатно». Далее: «Скрывает свои качества летчика, чтобы не летать на задания…» «Всегда задумчив из-за спасения собственной шкуры…» «Взлет Авдыша считаю трусостью, несовместимой с пребыванием в рядах ВКП(б)». «Капитан Авдыш признает себя виновным, просит оставить его в партии…»
Ведущего на Тингуту нет, с Авдышем надо решать…
Майор Егошин, стоя перед Раздаевым, с неослабевающим вниманием следил за тем, как обеспечит полковник согласованность действий «Группы № 5». Тингута требовала изменить направление удара – с запада на юг. Маневр в тактическом отношении не труден, сомнения вызывала его оправданность. В конечном счете – что даст Тингута?
Сколько людей потеряно под Манойлином, а положение не улучшилось. Под Верхне-Бузиновкой, прослывшей было «немецким котлом», полегли лучшие экипажи, но и здесь отрадных перемен не произошло. Угроза городу возрастает, а полки перенацеливаются против тех же танков, но в еще большем количестве, с еще большим ожесточением рвущихся к Сталинграду из района Тингуты…
Когда отступать некуда, надо идти напролом; командарм Хрюкин, прижатый к Волге, понимая это, поступил умнее: выдвинутая им идея массированного удара кроме чисто военной целесообразности обладает достоинством, которое сейчас же угадывают, распознают, находят в ней – Егошин замечает это по себе – защитники родной земли, родного неба: она взывает к коллективистским чувствам, к единению бойцов. «При единении и малое растет, при раздоре и величайшее распадается». Поднимаясь против Тингуты, летчики-штурмовики знают, что все истребители, какие есть в армии, поддержат, прикроют их с воздуха, что все бомбардировщики, стянутые к Сталинграду, подкрепят, разовьют их удары… В создании взаимодействия – гвоздь вопроса.
Как раз эта сторона дела, обеспечение единства, согласованности, не давалась Раздаеву, ускользала от него. «Как та квочка», — вспомнил майор хутор Манойлин: ранним утром комдив в галифе на босу ногу, в распахнутой на груди нижней рубахе устремился, раскинув руки, за бившей крылами пеструшкой. Егошин входил в калитку, куда неслась ополоумевшая птица, и столкнулся с Федором Тарасовичем, охваченным азартом плотоядной погони… Вид беспомощного, ловящего воздух полковника не выходил у Егошина из головы…
— Что, инженер? — обратился Раздаев к вошедшему военинженеру третьего ранга.
— Четырнадцать! — сказал молодой, с орлиным носом и впалыми щеками инженер. За полтора суток в двух дивизиях удалось подготовить четырнадцать машин. Инженер вложил в свой ответ чувства человека, сделавшего все, что было в его силах. Выпускник академии, твердых навыков армейского общения, однако, не получивший, поскольку в академию угодил с пятого курса МАИ, инженер, видя, что его слова не производят желанного впечатления, совершенно на штатский лад дополнил свой ответ жестом, показав полковнику две раскинутые пятерни и четыре пальца – отдельно.
— Поворачиваться надо, — проговорил в ответ Раздаев, перекладывая шлемофон с одного края стола на другой и придавливая его ладонью. — Живей поворачиваться, — повторил он, возвращая шлемофон обратно, но не кладя, а словно бы не зная, где его место, продолжая держать на весу. Отключившись от Манойлина, с трудом настроившись на Тингуту, надеясь в душе, что после всех принятых мер и усилий круглосуточно работавших людей «Группа № 5» обретет достаточную численную мощь, Федор Тарасович наконец услыхал, во что вылились общие труды, чем он фактически располагает: рассчитывая получить по меньшей мере 25 единиц, он имел в строю всего четырнадцать…
