Гришин. - Теперь самое страшное позади.
— Да, конечно , - согласился Шмуклик , - самое страшное, вероятно, позади. - И продолжал о другом : — Когда пришли полицаи, жена и дети думали, что это за мной, и спрятали меня на чердаке, а сами вышли на встречу . Полицаи и забрали их - жену и детей. И я все это видел.
Они поднялись по шаткой, скрипучей лестнице. Когда Шмуклик открыл дверь, стала видна большая комната с окнами, завешенными плотными портьерами. Посередине комнаты стоял стол, на :котором горела керосиновая лампа без сте:кла; казалось, она испускает больше копоти, чем света. Копоть сгущалась у потолка уродливыми, все время меняющими очертания тенями, будто там метались летучие мыши. У стола в кресле сидел стари:к с огромной книгой в кожаном переплете на коленях. На глазах у него были очки; одно уцелевшее стекло отражало коптящую лампу. Листая книгу, он что-то читал вслух - тихо и невнятно. Больше никого не было видно, но другие люди здесь были - это чувствовалось. Слышалось дыхание этих людей. Они жались к стенам, поближе к двери из коридора, откуда проникали тепло и пар от кипевшего внизу котла. Старик приподнял голову, поздоровался со Шмукликом и спросил:
— Кто с тобой? Я не знаю этих людей. Знаю только, что они солдаты.
Говорил он по-еврейски. Гришин понял, хотя и не все : в детстве он несколь:ко лет жил в местечке.
— Со мной майор-врач и младший лейтенант - советские командиры.
Старик встал. Слышно было, что и другие бывшие в комнате поднялись, приветствуя гостей. Книга, шелестя страницами, соскользнула на пол. Он снова тяжело опустился в кресло. В дальнем углу кто-то заплакал и за причитал.
— Ша! - сказал человек в кресле. С трудом подбирая русские слова, он попросил Курку и майора : - Подойдите ко мне !
Комната была пропитана жидким красноватым светом . Видно было, как пар из коридора, клубясь, врывается в нее. Когда майор и Курка, все еще с девочкой на руках, подошли, старик осторожно отвел ладони, которыми девочка прикрывала лицо, кончиками пальцев провел по лицу девочки, и так же с трудом подбирая слова, проговорил :
— Манечка? А я думал, ты умерла.
— Сонечка умерла, и Борис погиб, а я жива, - ответила девочка, снова закрывая лицо ладонями.
Слепой поднял с пола и раскрыл книгу.
— Отнесите Манечку в ту каморку, - проговорил он медленно, будто читал начертанные в книге письмена. - Там есть кровать с периной, пусть ребенок отдохнет.
Ступени на лестнице скрипели. Под черным, беззвездным небом, по земле, до самой сердцевины пропитанной ледяной влагой, сползались сюда люди, спасшиеся в ямах и подвалах. Снова открылась дверь.
— Абрагам ? - спросил слепой . - Это ты? А я думал , тебя уже нет на свете.
— Как ты меня узнал ? - спросил Абрагам .
— Как же я мог не узнать тебя , когда ты так шаркаешь ногой ? А ты шаркал ножкой еще ребенком , когда бежал мимо моего дома на углу Базарной в хедер. И Роза, твоя мама, вечная ей память, очень огорчалась и з -за этой твоей привычки. А привычка осталась, хотя столько потеряно и сколько же ты дорог прошел. Идешь от смерти - ты идешь, а она за тобой. Одна эта привычка, может быть, и осталась от прежнего. У человека сохраняется то, что угодно господу. О ребе Мойше говорили : «А, это тот, который вместо «огурец» говорит «огулец ». Будто это было самым главным в нем, будто только для этого и создал его бог: не «огурец» , а «огулец » .
Девочка легла на кровать. Курка пристроился близко от нее, на полу. Гришин сел и прислонился к стене, закутав ноги соломой. Вдруг ему припомнилось: в Каменске, безлюдном, опустошенном войной городке, в ночном свете на глаза попалась вывеска «готель» и взбрела мысль - переночевать в гостинице. Нижний этаж был разрушен прямыми попаданиями снарядов, завален битым щебнем, кирпичами, и он устроился в верхнем этаже, под открытым небом - крыша тоже была снесена снарядами. Лег и в ярком свете луны увидел светлый прямоугольник - должно быть, след картины - и надпись карандашом :
«Нет счастья Харитону па земле, и это знает Харитон вполне, 5 мая 1941 года».
В ту ночь Гришин часто просыпался, и дурацкая надпись неизменно вызывала одну мысль: что еще нужно было этому человеку, командированному в Каменск, как он смел считать себя несчастным в мае 1941 года, когда пе было войны, непереносимого горя, солдатских вещмешков и смерти за плечами?
— Пойди, Манечка, помойся - там, внизу, в бане, - донесся из соседней комнаты голос слепого. - А если ты не можешь - отдохни. Горе тоже забывается и уходит - как все, как жизнь.
Гришин плотнее прислонился к стене. Было холодно, но иногда сквозь одежду проникал и пробегал по телу пар, горячий, как дыхание тяжелобольного. Словно тебя все время кто-то ощупывал, сама война ощупывала, как столяр деловито и озабоченно ощупывает доски, прежде чем сделать из них гроб. В соломе шуршали мыши, выгнанные, должно быть, горячим паром из подвала; доносился невнятный голос слепого.
— Что он читает? Библию? - спросил Гришин Шмуклика, пристроившегося рядом.
— Нет, - ответил Шмуклик. - Хотя это можно назвать и «Книгой исхода» , и «Книгой бытия» . Он сидел в скрыне и писал, писал обо всем.
— В полной темноте?
— Он ведь слепой, - напомнил Шмуклик.
— Что же он писал?
— Про свою жизнь. Хотите посмотреть? - спросил Шмуклик и поднялся.
Каморка наполнилась не светом, а красноватой мглой, проникающей из соседней большой комнаты. Шмуклик почти сразу вернулся. Гришин раскрыл книгу: большие листы были заполнены неразборчивыми, пересекающимися строчками.
— Он д у м а л, что пишет, а теперь д у м а е т, что читает, - сказал Шмуклик, взял книгу из рук Гришина и отнес обратно слепому.
— «Книга исхода» , - про себя повторил Гришин слова Шмуклика. - Человек сидел в полной тьме, чернее которой не будет и в конце мира, и писал свою «Книгу исхода».
Еще кто-то вошел в соседнюю комнату.
— Илья? - окликнул слепой. - А я думал, ты умер.
Шаги шести тысяч человек, которые жили когда-то в гетто и больше не будут ходить по земле, превратились в пепел , звучали, жили в памяти слепого, только там. Девочка попробовала подняться с постели и опять легла.
— Я не могу, - сказала она. - Я после. Тебе не противно, что я такая грязная?
Она
