— Что ты, Ваня? — испуганно спросила Фрося.
— Кто потребовал, чтобы мне выговор по партийной линии? Твой батька! Кто кричал — убрать его с председательского места? Твой дядька! — наступал на жену Иван Петрович, как будто она была во всем виновата. — Все, крышка! Уеду! Продам к чертовой бабушке дом и уеду! А не продам — сожгу. Сам строил!
— Куда же ехать, Ваня, из своего села-то? — со слезами в голосе возразила Фрося.
— Твое село. Моего здесь ничего нету. Не по душе я пришелся твоим родственничкам!
Фрося заплакала.
— Неправда, Ваня, к тебе все хорошо относились, как родного приняли.
Иван Петрович вышел. Слышно было, как он гремит посудой в кухонном шкафу.
— Михаил Петрович, хоть вы уймите его, уедет сдуру, бросит нас. Да как же я с детьми-то? — причитала Фрося, размазывая по лицу слезы.
— Я поговорю с ним, не расстраивайтесь понапрасну, — успокаивал невестку Михаил Петрович, недоумевая: что же произошло? Ваня шел на собрание, уверенный в своих силах, и вдруг все обернулось по-иному. — Идите, идите, Фрося, устройте на ночлег Тамару, — попросил он. Тамара протестующе глянула на доктора. — Я хочу поговорить с братом наедине, — пояснил он.
Женщины ушли.
С графином в руке появился Иван Петрович. Он хотел было наполнить водкой кружку, принесенную Фросей для молока, но Михаил Петрович успел прикрыть ее ладонью.
— Не надо, Ваня, — попросил он.
— Тебе не надо, а мне надо!
— И тебе не надо.
— Командуешь? В чужом доме командуешь?!
— Знаешь, Ваня, есть предел грубостям. Я приехал к тебе в гости. Задержался не по своей вине. Если стеснил, извини, скоро уеду. Но давай все-таки разберемся, что случилось?
Брат грохнул об пол графином, только стекла брызнули.
— Чего толковать? В чем разбираться?!
— Хотя бы в том, что ребята бегают босиком по веранде и могут стеклами от графина порезать ноги. Для начала давай хоть в этом разберемся и подберем осколки.
Иван Петрович исподлобья глянул на брата, процедил:
— Смеешься? Глупее себя считаешь? — взвинченный и обозленный, он расхаживал по веранде, дымя сигаретой. Под ногами хрустело битое стекло.
— Ты, Ваня, объясни все-таки, что случилось?
Брат сел за стол.
— Ну, хорошо, — сердито начал он, — допустил ошибку. Но зачем же вешать всех собак на мою шею? Зачем говорить, что я людей в грош не ценю, что рекорды для меня дороже человека? Да разве я виноват, что Федя Копылов заболел? Разве моя вина, что этот шофер ударил докторшу?
«Вот, оказывается, в чем дело, все ему припомнили на собрании», — подумал Михаил Петрович.
— Что же, я для себя старался? Для колхоза же, — обиженно продолжал Иван Петрович. Он закурил новую сигарету, помолчал немного, потом неуверенно попросил: — Ты, Миша, скажи, по-братски скажи — разве я виновен? Разве я достоин, чтобы мне строгий выговор по партийной линии?
— Извини, Ваня, за откровенность — виновен, — тихо ответил Михаил Петрович, в упор глядя на брата.
— Так. Спасибо, братец, утешил, поддержал. — Иван Петрович криво усмехнулся. — Как те родственнички, мать их в душу...
— Ты не сердись, Ваня, — говорил Михаил Петрович, стараясь быть убедительным и по возможности мягким, — я тебе вот что хочу сказать: откажись ты от председательской должности, не твоя это стихия. Садись на трактор, на комбайн. Больше толку будет. Мне кажется, не умеешь ты людьми руководить, нет у тебя призвания к этому, и образование у тебя не то, что нужно для председателя...
— Хватит! — крикнул Иван Петрович. — Я уже встречал таких советчиков.
Он ушел.
Михаил Петрович слышал шаги его во дворе, слышал, как хлопнула калитка.
Пока братья разговаривали, Фрося успела сбегать к отцу.
— Ну, где он, непутевый? — спросил пришедший старик.
— Он ушел... Уехал! — заголосила Фрося.
— Да погоди ты! — прикрикнул на дочь Игнат Кондратьевич.
— Ушел, бросил нас... Это все ты, ты! — обвиняла отца Фрося. — Все вы. Да что он вам сделал?
— Ты не шуми, дочка. Ты иди, спи. Иди, иди, утро мудренее вечера. — Когда Фрося ушла, Игнат Кондратьевич тяжко вздохнул. — Вот ведь беда какая стряслась...
— Не строго ли наказали человека? Заслуженно ли? — недовольно проговорил Михаил Петрович.
— Да, да, строго, — согласился Игнат Кондратьевич. — Не чужой мне Ваня, да что поделаешь. Дело-то оно поважнее всякого родства... Я ведь говаривал Ване: «Живи ты своей головушкой, думай сам». А Ваня думать не хотел, он все туда поглядывал, наверх, что там скажут, то и ладно, то и делает... Акима Акимовича богом считал. А бог-то сам с гнильцой, бог-то сам «ура» любит кричать, и Ваня от него научился... Оно «ура» хорошо кричать, коли сила за тобой идет, коли рядом локти. А ежели, скажем, других локтями расталкивать станешь да один останешься — добра не жди... — Старик покачал головой. — Вон сколько глаз было, а не доглядели. Ваня-то сперва хорошим вроде был, деловой мужик. Хвалили его, в газетах, по радио хвалили, на совещаниях разных добром поминали... Похвала ведь, что ржавчина, разъедает незаметно. Вот чего я боюсь, Михаил Петрович, накуролесит мой зятек, ох накуролесить может... На собрании-то в резолюцию записали — собрать общее колхозное собрание и освободить Ваню от председателя. Поймет ли, что добра ему люди желают.
— Должен понять, не глупый же он человек, — сказал Михаил Петрович.
— Если бы понял, если бы понял...
Они еще долго разговаривали, оба в одинаковой мере озабоченные судьбой Вани.
— Куда же он мог уйти, — тревожился Михаил Петрович.
— Куда, спрашиваете? Известное дело — помчался к своему «богу», к Акиму Акимовичу. Завтра жди — прилетит коршун, шуму-то будет... Уж мы-то Акима Акимовича знаем!
Старик оказался прав: Иван Петрович разбудил Тимофея и приказал ему заводить машину, в район ехать.
— Что так поздно, Иван Петрович?
— Твое дело шоферское, заводи! — цыкнул председатель на любопытного шофера.
Всю дорогу в машине Иван Петрович молчал, поскрипывал зубами да в мыслях костерил и родственников и неродственников и распоряжался: тесть уже стар, пора ему на заслуженный отдых, на пенсию... Ничего, ничего, назначит он ему пенсию, не возрадуется. Романюка на пушечный выстрел не подпускать к комбайну, посадить на «летучку» и пусть развозит запчасти. Синецкого... Вот с Синецким потруднее. Иван Петрович как-то шуточками-шуточками хотел натравить на него Феню — так, мол, и так, что-то частенько Виктор у докторши задерживается, машину вместе по ночам ремонтировали и теперь в палате днюет и ночует. А Феня в ответ: «Иван Петрович, вы разве не верите в настоящую дружбу между мужчиной и женщиной? Я, например, верю и люблю Лидию Николаевну, она в нашем доме самый желанный человек...» Дура эта Феня, хоть и учительница... Без жены трудно сварганить дельце о моральном разложении... Вот если бы Феня пожаловалась...
Аким Акимович не удивился позднему визиту бурановского председателя (тот навещал его в любое время).
— Ты мне толком, толком обрисуй положение, — потребовал Аким Акимович, выслушав сбивчивый и путаный рассказ Ивана Петровича о партийном собрании.
* * *
Вот уже несколько дней Михаил Петрович не видел брата. Ваня рано уходил из дому и поздно возвращался, обедал где-то в бригадах. Фрося несколько успокоилась, увидев, что муж не собирается покидать ее с ребятишками. А уж о ребятишках и говорить нечего, те по-прежнему льнули к дяде Мише, особенно младший, Толя.
Глядя на племянников, Михаил Петрович вспоминал о том, как они когда-то в детстве дружили с Ваней, а теперь пробежала между ними черная кошка...
Однажды Толя по секрету спросил:
— Дядя Миша, а тетя Тамара хорошая?
— Разумеется, хорошая.
Мальчик покрутил головой.
— Не, плохая.
— Это откуда у тебя такая оценка? — заулыбался дядя Миша.
— Я попросил тетю Тамару рассказать про телевелезор, а она сказала: ты не поймешь... Вася вон рассказывает, понимаю — и стихотворения и буквы все.
Михаил Петрович дернул племянника за темную челку.
— Эх ты, теле-веле-зор, чудак! Телевизор, брат, машина сложная, я сам не понимаю.
— Ну да? — удивился мальчик. — Ученый и не понимаете?
— И не понимаю... Может, все-таки тетя хорошая?
Малыш немного подумал, опять покрутил головой.
— Не, плохая, играться не хочет.
Михаил Петрович повозился с племянником, всласть поборолись они на полу, вслух прочитали «Мойдодыра». Тамара, видевшая это, сказала с улыбкой:
— Вот не подозревала, что ты любишь детей и умеешь разговаривать с ними.
— Тот, кто умеет говорить с ребенком, разговаривает с Будущим.
Она лукаво погрозила пальцем.
— Ты стал хвастунишкой в Буране...
— Буран кое-чему научил меня.
— Ах, Буран, Буран... Жаль только, что купаться нельзя: холодновато стало. — Тамара не говорила теперь об отъезде, хотя «шесть дней» уже прошли. Сейчас Михаил Петрович сам напомнил ей:
