под тело, и Аня закричала. Она была на фронте и видела, как несуразно бывают подогнуты ноги у убитых людей. Словно бы подломленные стебли…
Нагнувшись над Глотовым, она ожесточенно затрясла его:
– Митя, Митя, поднимайся! Ведь ничего же не произошло… Правда, Митя? Поднимайся!
Митя не отвечал. Лишь по лицу его пробежала неверящая, какая-то сожалеющая тень, из полуоткрытого глаза – одного – выкатилась крупная чистая слеза, и он затих.
Навсегда затих.
* * *
Иногда Миллеру казалось, что он вот-вот проснется, сдерет с себя липкую горячую рубашку, выскочит на балкон, на свежий воздух, глотнет побольше прохлады и кислорода, но он стонал, ворочался, больно стукался головой обо что-то твердое и в себя не приходил.
Он слышал гудение, треск, далекие глухие удары, пытался угадать, что это такое, но все попытки оказывались тщетными, он вновь нырял в сон, плыл по какому-то странному верткому течению, из глубины которого высовывали свои зубастые морды страшные рыбы, волчьими клыками старались пронзить его насквозь…
Сотрудники французской полиции, которые занимались расследованием этого дела, потом докопались до истины – выяснили, что серый крытый грузовик с дипломатическим номером нигде в Париже не задержался, покинул город и направился в Гавр.
В Гавре, в порту в это время стояло советское судно «Мария Ульянова» – современный торговый пароход, способный развивать приличную скорость.
Серый грузовик с дипломатическим номером подогнали прямо к трапу «Марии Ульяновой», из кузова извлекли большой длинный ящик, который был облеплен сургучными печатями, свидетельствующими о международной значимости и неприкосновенности груза, и поспешно подняли его на борт.
В ту же минуту капитан «Марии Ульяновой» попросил добро на выход в море.
– Куда вы так торопитесь, капитан? – поинтересовался диспетчер порта. – Погостите еще немного в Гавре.
– Не могу, – с огорчением признался капитан. – Принял срочный дипломатический груз. Должен доставить его в Ленинград.
– Ну, тогда – семь футов под килем, – пожелал диспетчеру чумазый веселый матросик, стоявший на кнехтах, сбросил с чугунной тумбы кольцо прочного, свитого из африканского сизаля каната.
Заработали машины, «Мария Ульянова» дала прощальный гудок. Потом, когда в порту появились сотрудники полиции, несколько свидетелей дружно указали на одну деталь: ящик, который был перенесен из грузовика на судно, размерами был чуть больше человека – и по высоте, и по ширине, и по толщине.
Искать «Марию Ульянову» в открытом море французские власти не имели права, это грозило крупным международным скандалом, а французы никак не могли допустить даже обычных косых взглядов в свою сторону, не то что международного скандала.
* * *
Очнулся Миллер через сорок четыре часа, в открытом море, в холодной каюте, с запертой дверью и наглухо задраенными иллюминаторами.
Было слышно, как вода за бортом лихо, по-боксерски беспощадно лупит судно в железные скулы, чередует удары, нанося их то слева, то справа, прочные переборки трещат, по стальным конструкциям перекатывается с места на место, то удаляясь, то возвращаясь, стон.
Миллер, услышав этот слезный обиженный звук, тоже застонал. Повернул голову, увидел стакан с водой, стоящий на столе. Стол подрагивал в такт одышливому стуку большого судового двигателя, вода в стакане тряслась. Миллер облизал соленые, будто бы он хлебнул морской воды, губы и потянулся к стакану.
Жадно, почти залпом, в два приема опустошил его.
Дверь каюты беззвучно распахнулась, и на пороге показался знакомый человек в сером костюме, с непроницаемым лицом. Губы его раздвинулись в улыбке.
– О-о-о, генерал, вы очнулись?
– Господин Штроман, если я не ошибаюсь?
– Ошибаетесь. Для вас я – товарищ Иванов. Так указано в моих документах.
– Иванов, Иванов… – Миллер облизал жесткие соленые губы. – Такая же вымышленная, валяющаяся на поверхности фамилия, как и Штроман. Никакой выдумки.
– Вы неправы, господин генерал. – Иванов усмехнулся, показал крепкие зубы, способные, кажется, перекусить не только живую плоть и кости, но и сталь.
Миллер устало вздохнул – видеть этого человека ему не хотелось. Он отвернулся от него. Попросил:
– Принесите мне еще воды.
– Это мы мигом, – оживляясь, произнес Иванов, и по фразе этой незатейливой Миллер понял, что за человек Иванов и из каких слоев происходит.
Миллер застонал и вытянул ноги. Болело у него, похоже, все – и ноги, и руки, и голова, и сердце, все, что находилось внутри, – все ныло, отзывалось болью, каждая жилка в нем стонала, каждая мышца сочилась слезами. Миллер услышал, как в нем, внутри, в далекой глуби рождаются невольные рыдания, он напрягся, гася их – еще не хватало, чтобы враги заметили его слабость… Пресловутый Иванов будет этому только рад.
Ну почему чекисты берут себе такие серые псевдонимы? Иванов, Петров, Сидоров. Ведь даже среди простых русских фамилий есть много запоминающихся. Рябинин, Волокитин, Щеглов, Неверов, Дегтярев. Почему обязательно надо быть Ивановым или Сидоровым? Дальше этого фантазия кадровиков, сидящих на Лубянке, почему-то не идет.
Иванов двумя пальцами подхватил пустой стакан и исчез.
«Сейчас отпечаточки со стакана не преминет снять», – с безразличием подумал Миллер и закрыл глаза.
Боль, находившаяся в его теле, усилилась, он едва приметно застонал, хотел было открыть глаза и рассмотреть каюту, в которой он лежал, но сделал усилие над собой и глаз не стал открывать.
– Вот и вода, – произнес через несколько минут бодрым голосом Иванов.
Миллер и на этот голос не стал открывать глаза. Он пытался понять, откуда по его телу распространяется боль, где находится источник? Источников было несколько, и какой из них главный, Миллер определить не мог. Болело, кажется, все. Даже корни волос – и те, кажется, болели.
Пароход находился ровно на полпути из Гавра в Россию, он спокойно продолжал свое неторопливое движение в Ленинград.
Тугие железные волны гулко стучали в борта парохода, рождали глухое давящее ощущение, тоску. Тоска, наложенная на боль – это было слишком тяжело, могло запросто раздавить человека, вообще, наступало то состояние, когда под нажимом боли могло остановиться сердце. А это, по мнению Миллера, – лучший выход, это гораздо честнее, желаннее, лучше, чем прозябание в какой-нибудь пропахшей клопами и крысиной мочой тюремной камере.
Миллер не удержался, застонал вновь. В то же мгновение услышал голос своего похитителя:
– Господин генерал, испейте водички… Я же вам воды принес.
В ответ Миллер опять застонал, пошевелил ногами, потом руками, словно бы хотел убедиться в том, что они целы, и больно, до крови, закусил зубами нижнюю губу. Как же он доверился Скоблину, не разглядел в нем предателя? Подкупило, наверное, то, что Скоблин был командиром Корниловского полка, а потом – дивизии. Правда, и от полка и от дивизии остались лишь рожки да ножки, ноль целых, ноль десятых, ноль сотых. Никто из солдат не сумел выжить в бойне, а вот слава осталась… Прежняя громкая слава. Она, наверное, и запорошила взгляд Миллера. Слишком уж доверчиво он отнесся к Скоблину, позволил ему заползти к себе в душу.
Генерал подумал о Тате. Намерзшееся тело его – в каюте было холодно, а на свидание он вышел в
