Человечность - Михаил Павлович Маношкин

— Чего ползешь, уснул, что ли? — спохватился Максимыч. — Догоняй!

Антипин гикнул — лошадь рывком понесла вперед.

— Давай, милая! И откуда у тебя слова берутся, Паш! Тебе бы писателем быть!

Миновали лес. Сенька по-прежнему ехал в двухстах-трехстах метрах впереди.

— Вот шалый, — ворчал Максимыч. — Догоняй, догоняй, Илья.

Сенькины сани скрылись в мелком кустарнике, а через минуту впереди стеганула пулеметная очередь.

— Сенька бьет. Гони, Антипин!

Антипин заматерился, пустил коня вскачь, но пулеметные очереди не приблизились. По сторонам, сбивая с кустов снег, чиркали пули. Когда конь вырвался на открытое место, Сенька был еще дальше впереди, а по краю поля скакали к селу конные. Они скрывались за избами, следом за ними, с яростными пулеметными россыпями в село влетели Сенькины сани.

— Чертяка, на рожон полез!

Взвод Максимыча стремительно ворвался в деревню, а Сенька стрелял уже где-то на другом краю.

— Ай, Сеня-Сеня, сломишь ни за что голову! — упрекал Максимыч, а в голосе у него звучало нескрываемое восхищение. — Лихо идет, аж жуть берет!

Навстречу бежали жители. Где-то поймали полицая. Вокруг его пришибленной страхом и стыдом фигуры суетились и кричали женщины.

Сеньку догнали на краю села. Взмыленная лошадь тяжело дышала, Сенька, сдвинув на затылок шапку, пил из ковша воду. Напившись, он отдал ковш, провел тыльной стороной ладони по вспотевшему лбу, весело подмигнул:

— Ну что, бабоньки, перезимуем?!

— Вон еще полицай, на Глебовку утекает! — раздались беспорядочные голоса.

Сенька вышел из толпы и, стоя, с руки, разрядил полдиска по фигурке в поле. Полицай упал, потом вскочил и скрылся за бугром.

— Хватит громыхать, поехали. За мной будешь, — Максимыч выезжал вперед. — Загонишь кобылу — голову сниму.

* * *

Лошадь рысцой трусила по дороге. Крылов ехал теперь в Сенькиных санях и сосредоточенно снаряжал пулеметные диски, беря патроны из оцинкованного ящика. Сенька придирчиво следил за ним, но придраться ему было не к чему. Он отвернулся. Медленная езда раздражала его, он нервничал, но молчал. Зато Борзов говорил без умолку.

— Я тебе кричу, что Лузгин там был, а ты знай свое. Влево надо было! Он низом ушел!..

Они будто сговорились не замечать Крылова. Он уложил снаряженные диски в сумку и потянулся к пулемету.

— Не трожь. — глухо предостерег Сенька. — Это тебе не баба.

Если бы он не добавил последних слов, Крылов, может быть, и послушался бы его, а теперь не обратил внимания на Сенькин запрет.

Восхищенный лихостью Сеньки, он не чувствовал никакой зависти к нему. Наоборот, он был благодарен Сеньке за партизанскую науку. Сам он просто не догадался бы, что можно вот так, с налета, ворваться в населенный пункт. Привыкнув к осторожности в немецком тылу, он и партизанский рейд представлял себе как осторожное продвижение от села к селу. Но партизаны шли открыто, шумно, отбрасывая с дороги полицаев, шли по земле как хозяева. Они и были хозяевами в немецком тылу. Там, где они находились, не существовало оккупационных властей. Крылов вспомнил хуторок под Ямполем, испуганное лицо полицая Фомича и подумал, что, в сущности, не так уж надо много отваги, чтобы убрать полицейских с дороги, особенно сейчас, когда позади двигалась вся отрядная махина. Но он еще плохо представлял себе возможные препятствия на пути, а на пути могли оказаться, кроме полицейских, мадьярские и немецкие гарнизоны.

Он снял с пулемета полупустой диск, снарядил его, поставил на место.

— А стреляешь ты неважно.

— Но, ты!.. — зло сплюнул Сенька. — Твое дело телячье. Или что калоши снял — уже партизан?

— У него и шапка новая — вся полиция разбежится!

Они помолчали.

— Чего они, как дохлые, тащатся? — проворчал Сенька. — У тебя не осталось?

— На. Оставь глоток.

Крылов услышал бульканье.

Ночью сделали привал. Борзов завел лошадь во двор, партизаны разошлись по избам.

— Постоишь, московский? — предложил Максимыч. — Ребята отогреются — сменю.

Мороз крепчал. Крылов прошелся по дороге. Темнота теперь не пугала его. Кончились тревожные ночи, когда угрожающе скрипели деревья, отовсюду глядела неизвестность, а на душе было холодно и неуютно. С неизвестностью покончено, он снова встал в строй. Конечно, партизан он представлял себе до сих пор наивно. А что он о них знал? Почти ничего — самое общее. А люди они бывалые, кого ни возьми — личность: Максимыч, Марзя, Борзов, Сенька. Наполовину военные, они были прочно связаны с «гражданкой» — не это ли придавало партизанскому движению особую лихость? Крылов пожалел бы, если прервалась такая связь. Она позволила ему встретить Ольгу…

— Закурим? — постукивая валенками, подошел другой часовой. Крылов узнал Киреева.

— Новенький? О тебе все говорят. Сеньку не боишься?

— Почему — бояться?

— Да я так. С Ольгой чего бояться — если уж что задумала, ни на кого не посмотрит. Вроде бы и смениться пора. Замерз?

— Терпимо.

— Еще бы! В такой шапке все стерпишь. Силаков как увидел, рот забыл закрыть.

— Хватит об этом.

— А Ольга-то.

— Заткнись.

Киреев расхохотался:

— Да я так.

Сменившись, они поспешили в избу. Здесь неровно горела коптилка, партизаны спали кто где. Крылов занял освободившееся место на лавке, лег. Киреев, сидя у печки, свернул еще цигарку, покурил, потом растянулся на полу.

— Хорошо. — проговорил, отвечая на какие-то свои мысли. «Хорошо», — подумал, согреваясь, Крылов.

Уже двое суток партизанская колонна двигалась к неведомой Крылову цели.

Утром головное охранение остановилось в лесном хуторе.

Днем сюда приехали Силаков и Ольга. Отдохнувшие партизаны встретили Ольгу весело, но вольностей в ее присутствии никто себе не позволял, особенно теперь, когда острая ситуация возбуждала общее любопытство.

Крепко сбитый, щегольски одетый, Силаков бойко поздоровался с партизанами, протянул Максимычу руку:

— Хромаешь потихоньку? Может, сменить?

— Зачем приехал?

— А так, в гости! — ухмыльнулся Силаков, следя за Ольгой, которая направилась к Сенькиным саням.

— Черт тебя носит. — проворчал Максимыч.

— Привет, мальчики! — поздоровалась Ольга.

Борзов ответил, а Сенька промолчал, даже не поднял головы.

Ольга и Крылов не спеша вышли