Огонек как бы поднимался мало-помалу над волнами. Видно, маяк стоял на высоком берегу. Маяк как привет из большого, просторного и деятельного мира людей. Впервые за все плавание он встретился со следом, оставленным человеком.
Теперь и его мир словно расширился с этим огоньком.
Гул слышен, но это не тот хорошо знакомый Ивану гул моря, которое натыкается на сплошную преграду берега. Всплески, хлопки разбивающихся о камни волн — все эти смутные, смятые звуки идут только от маяка, а вокруг по-прежнему равномерное дыхание моря.
Если он еще не утратил способности слышать, трезво оценивать обстановку, объяснение может быть только одно — это остров. Не берег, не мыс, а небольшой остров, увенчанный маяком. Море не хочет отпускать человека из своих ледяных объятий, оно только чуть смилостивилось, предоставив ему небольшой кусок суши, гнейсовый островок.
Ну что ж, пусть остров — там огонь, он теплится в своем убежище, за толстыми стеклами маяка, он живой, горячий, и он даст жизнь костру, если только там найдутся какие-либо обломки дерева.
Маяк мигал все так же размеренно и равнодушно: раз, два, три — вспышка, раз, два, три — вспышка. Уже видны были выхватываемые мгновенным блеском влажные камни под маяком.
В ясные дни, пролетая над морем, он видел десятки, сотни крохотных скалистых островков — сверху они казались чуть больше булавочной головки, темнели маленькими лодчонками на приколе. А маяки с его высот вообще не были видны. И вот теперь один из этих островков выплыл к нему как первая удача…
Прилив и ветер постепенно прибивали шлюпку к острову, в толчее волн она билась о многочисленные камни, преграждавшие подступ к берегу. Чудом их острые грани до сих пор не пропороли резину, не перевернули надувное судно, На всякий случай Соболев нащупал шнур, которым лодка была привязана к поясу; озноб так тряс его, что дрожащая рука долго не могла найти тонкую капроновую бечеву.
Наконец он убедился, что все в порядке. Только бы не было льдин у самого побережья, не то шлюпку вчистую разрежет острыми закраинами и он утонет, не успев добраться до суши.
Хоть бы немножко света! Но секундные вспышки освещали только небо над головой. Иван уже находился в тени выступа, совсем близко от маяка.
«Ничего, — повторял он, не разжимая губ, — Ничего, это последнее усилие. Там, на острове, огонь, тепло. Еще немножко, совсем немножко».
Раз! Треск раздираемой камнем прорезиненной ткани днища отозвался где-то глубоко внутри его существа, и сразу как будто горячо стало. Тут же волна приподняла шлюпку и подвинула ее дальше, к острову.
Еще два, три метра… Новый камень впился в днище, и снова помогла волна.
Потом толчки вдруг погасли, шлюпка как бы успокоилась, прижатая ветром к большому и гладкому камню. Надо выходить. Превозмогая оцепенение замерзшего тела, Иван вывалился из шлюпки на камень, он скользил, пальцы хватали мокрый мох, пучки осклизлых трав, потом ладони ощутили резкую боль — это рачки-балянусы настроили здесь, на камнях, свои домики, и он разодрал об острые известковые гребни кожу.
На четвереньках, выставляя в темноту руку, Соболев продвинулся на шаг-другой вперед и неожиданно покатился куда-то вниз, шлепнулся в воду.
Камень не был частью суши, за ним плескались волны. Ноги, к счастью, коснулись дна, он оттолкнулся, вынырнул, залез в шлюпку. Если раньше, до падения, его сырая, набухшая от воды, но все же согретая изнутри жаром тела одежда хранила хоть какую-то ничтожную частицу тепла, то теперь и та исчезла. Озноб тряс его, не отпуская ни на секунду. Одна надежда — близок огонь!
Еще несколько скачков на волнах. Ладони нащупали почти отвесный каменный срез, гладкий, отшлифованный волнами. Он пристал к самой высокой части острова. Здесь не вылезешь. Иван оттолкнулся от стены и принялся грести обратно, однако через минуту волны снова отбросили шлюпку к влажной, скользкой стене. Прилив был сильнее.
Он ошибся, глупо, безнадежно глупо ошибся. Он ведь знал непременное морское правило — не приставать к берегу с открытой, наветренной стороны, если не хочешь, чтобы судно притерло к камням.
Он, как и тысячи людей до него, поддался искушению, поспешил к огню и теплу, забыл о выдержке и потерял самообладание. Теперь остров стал ловушкой.
Шлюпка терлась округлыми бортами о камень. Через пятнадцать — двадцать минут резина не выдержит, и продырявленная шлюпка осядет под ним, как пустой мешок. А здесь, наверное, была немалая глубина, раз скала уходила в воду отвесно.
«Ну, последний рывок, — сказал он себе. — Самый последний!»
Натыкаясь на камни, перевернувшись два раза вместе со шлюпкой, изранив руки — счастье, что они уже на чувствовали боли, — Соболев отбился от острова. Шлюпка с пробитым дном была до самых краев наполнена водой. И все же надутые борта держали ее на плаву.
Снова стали видны вспышки маяка, посылающего неведомо кому в ночь предупредительные сигналы. Остров по-прежнему шумел прибоем, такой же недоступный, окруженный камнями, как надолбами.
Иван поплыл вдоль острова, ориентируясь на слух. Послышался какой-то провал в шуме прибоя — шлепки волн приглушены и мягки, — видно, здесь была бухточка. Взял направление туда, где шелест волны особенно слаб. Наконец шлюпка уткнулась в берег, зашуршала галька.
Еще не веря в удачу, пошарил под днищем рукой — мель, несомненно, мель, камешки были гладкими, обкатанными.
Он сделал попытку приподняться, но ноги уже не гнулись. Тогда Иван уперся руками в галечник и выполз из шлюпки. Сюда проникали вспышки маяка, и он увидел, что берег пологий и гладкий и ползти будет Удобно.
Обернулся за шлюпкой. Она была его верной спутницей, не подвела в трудную минуту, и теперь, когда оказалась ненужной, он все же не хотел расставаться с ней. Отдышавшись и взвалив шлюпку на спину, пополз вверх, к маяку.
Вспышки, каждый раз внезапные, больно резали привыкшие к темноте глаза, ослепляли. Прикрываясь ладонью, Иван высмотрел: маяк невелик, метра три высотой, и похож на гриб — круглая металлическая будочка, вверху опоясанное стеклом расширение. Там, за переплетом, бился яркий язычок пламени, рождался, умирал и вновь рождался.
Соболев нетерпеливо ждал этих вспышек, они властно притягивали его к себе, помогали преодолевать встречавшиеся на пути камни и ямы. Держась руками за будку, Иван поднялся — впервые за много часов он стоял на ногах. Боль горячей волной хлынула в ноги, казалось, каждая косточка, каждая мышца были наполнены этой болью — кровь возвращалась в онемевшие ткани, и он впервые подумал о боли: сладостная.
То ли от привычки к непрекращающейся качке, то ли от слабости Соболеву казалось, что металлическая светящаяся будочка раскачивается, как маятник, шатается, вот-вот готовая упасть.
Оторвавшись от будки, сделал первый самостоятельный шаг — словно водолаз, обутый в свинцовые калоши, он ступал тяжело и плоско.
Скорее костер! Можно будет раздеться, высушить одежду, отогреть ознобленное, дрожащее тело. Не доверяя еще ногам, боясь упасть и разбить голову о скалу, он снова опустился на четвереньки и пополз вниз собирать в темноте у подножия острова выброшенный прибоем разный деревянный хлам.
Самой ценной находкой были несколько гнутых досок от бочки-сельдянки и кусок шпангоута от какого-то разбитого бурей баркаса. Дерево было влажным, но не беда — бывалому охотнику и рыбаку случалось под дождем разжигать костер с одной спички. Раскрыв свой большой «пилотский» складень, Иван вытесывал мельчайшие стружечки, сушил их своим дыханием, грел в ладонях. Заботливо и не спеша укладывал костер, нож дрожал в руках и срывался — скорей, скорей! — но Иван заставлял себя не торопиться.
Наконец костер сложен, теперь нужен только маленький горячий язычок пламени, и когда огонь разгорится как следует, он бросит в него самые сырые щепки, дым поднимется над островом, дым — сигнал бедствия…
Иван подполз к металлической будке. От вспышки к вспышке, с перерывами он смог по буквам разобрать на дверце надпись, грубо намалеванную смолой: «№ 227. Высокий». Очевидно, «Высокий» было название острова, но оно ничего не говорило летчику: разумеется, на его карте все здешние острова не могли быть помечены. Что ж, Высокий так Высокий.
Встав, он не в силах был отвести глаза от вспыхивающего пламени, он застыл, как огнепоклонник: за выпуклыми линзами в ацетиленовой горелке бился трепетный язычок.
Дверь будки была заперта задвижкой, прихваченной болтом и гайкой. Иван налег на задвижку — она не поддалась. Он стал дергать ее, крутить, срывая кожу с пальцев, но задвижка была словно впаяна, влита в дверь. Влажный, насыщенный солью воздух быстро творил здесь свое разрушительное дело, густой слой ржавчины как бы прирастил гайку к болту — тут нужен был гаечный ключ, а не ослабевшие пальцы.
