* * *
Дерево возле подъезда хромое.
Снег во дворе.
Узкая щель между тьмою и тьмою —
День в декабре.
Ветер снежинки и крутит, и вертит.
Дерева скрип.
Узкая щель между смертью и смертью —
Жизнь словно всхлип.
Решалось все с жару да с пылу,
Жилось, как в нелепом кино.
Подумал: «Давно ль это было?»
И понял внезапно: «Давно!»
В ладони перо, а не птица,
А в небе – луна до утра.
Не знаю, что завтра случится.
Не помню, что было вчера.
Дождались весны. Поют ручьи,
Словно птицы. Почки зеленеют.
Мы с тобой по-разному молчим:
Я – короче, ты – чуть-чуть длиннее.
Гнезда ремонтируют грачи.
Да, пожалуй, ты меня умнее.
Мы с тобой по-разному молчим…
Так молчим, как мы молчать умеем.
Ночь. Бессонница. Сыро и стыло.
Лунный свет. По углам – полумрак.
Листопадом округу накрыло,
Льются листья водою в овраг.
И душа – слезы льются! – промокла.
Для чего я живу? Что за цель?
А луна?! Ей бы лазить по окнам
Да заглядывать в каждую щель.
И в реке, неспокойной и мутной,
Отразился свет, как на ноже.
Надоела луна… Неуютно
От нее на промокшей душе.
Ночь – для слез, а совсем не для песен.
Для чего я живу – где ответ?
Окна дома туман занавесил,
Но с небес заструился рассвет.
Дым ползет от горящей ботвы.
Мы картошку печем. Ветви носим.
Золотистые вздохи листвы —
Словно тесто в квашне, дышит осень.
Теплый дым и прохлада земли.
Детский смех – непорочен и робок.
А когда улетят журавли,
Заблестят караваи сугробов.
Прибежим, поиграв под луной,
В наши избы – небесные кущи.
И не зря мы молились весной
В белом храме о хлебе насущном.
Нас не поставить силой на колени.
Но можно обмануть.
Мы часто побеждаем отступленьем,
И в этом суть!
Мы только Богу в храмах бьем поклоны,
Даем гонимым хлеб и кров.
Для русских пятая колонна
Опаснее других врагов.
Задернул вечер занавески.
Меж серых айсбергов плыву.
Январь. Морозно. Старый Невский
Блестит в витринах, как во льду.
Оставил бар, вино в стакане
И глаз погасших синеву.
По тротуару, как «Титаник»,
К семейной гавани плыву.
Огни реклам. Все как в тумане.
Фальшив и призрачен уют.
И проститутки, как пираньи,
Вокруг неистово снуют.
Трубили печи в каменные трубы,
А ветер в луже облако лакал.
На женскую любовь я ставил губы,
Как на лису охотничий капкан.
Любовь хитрила. Но ее изнанка,
Как соль, белела на моем виске.
Мне дождик предсказал, а не цыганка
Судьбу по незатейливой руке.
Стоптав ботинки и разбив коленки,
Я понял: мир – шершав и угловат.
На мачте поднят парус, будто к стенке
Поставлен неприятельский солдат.
Куда плыву? Переплываю Лету.
Трепещет зыбь, как травы на лугу.
И словно серебристые монеты
Бросаю годы в мертвую реку.
Сентябрь. Набухшие аллеи.
Из туч скрежещет поздний гром.
Листва от сырости ржавеет,
Не рощи, а металлолом.
Жить в металлической пустыне
До снега… Воют провода.
Ржавеет прошлое. Отныне
Над миром ржавая вода.
Все, что болело, отболело.
Душа к дождям не рвется ввысь.
Ржавеет вымокшее тело,
И ржавчина съедает жизнь.
Надгробно – рекламные плиты.
Сиянье неоновых свеч.
Чужие слова, как бандиты,
Насилуют русскую речь.
То самоубийства, то стрессы —
Срывается с плеч голова.
Людей искушают, как бесы,
Страстями чужие слова.
Была бы кириллица вечной —
В молитве над храмом кружим.
Не облагороженный речью,
Родной мир нам станет чужим.
Мы счастья ждем, как солнца – из-за тучи.
И нам не суждено узнать пока,
Что отдадим и что взамен получим.
Да не отсохнет щедрая рука!
Подарим радость и больным, и сирым.
Наверно, счастье в том, чтоб быть собой.
А безразмерность горестного мира
Мы измеряем собственной судьбой.
«А Русь еще жива… Еще жива…
Ни немцу не поддастся, ни монголу…»
Слова во рту сгорают, как дрова,
Подогревая в голове крамолу.
Не скрипы колесниц, не звон мечей
Тревожат сердце. Есть страшней невзгоды.
От пламени обманчивых речей
Бесследно гибнут страны и народы.
Сапоги мои – скрип да скрип…
Н. Рубцов
Устал шагать. Сносились сапоги.
В крестьянском доме водкою согреюсь.
Деревни вдоль дороги – узелки,
Что Бог вязал, на память не надеясь.
Деревня – пять коров на семь дворов,
А веники в сенях древнее лавров.
Железные останки тракторов
Блестят, как будто кости динозавров.
Меж осенью и летом – журавли
Клин вбили, приближая время спячки.
И жадно тянут воду из земли
Стволы деревьев, словно водокачки.
Россия – в свалку превращенный храм,
Иду и плачу – топь на месте луга.
Давно церковным звоном по утрам
Селенья не приветствуют друг друга.
Рассвет. Калиток скрип. Собачий лай.
Над трубами – дым, свившийся в колечки.
Живетьево… Черемуховый край.
Деревня дремлет меж ручьем и речкой.
Пыль тихо гонят к пастбищу стада,
Пастуший кнут звучит раскатом грома.
Такой ее запомнил навсегда,
Когда в слезах простился с отчим домом.
Живетьево… Зарос и высох пруд.
Нет «пятачка», где наша юность пела.
Другие люди поселились тут,
Которым нет до прежней жизни дела.
Труд с совестью вошли в крутой раздрай,
Взошел бурьян непроходимой чащей.
Конюшни нет, капустника… Сарай,
Где лен хранился, сломан и растащен.
Живетьево… Жизнь не всегда права.
Не вырастили для крестьянства смену.
Черемухи спилили на дрова,
А в дождь в деревне грязи по колено.
Где удаль? Где отцов и дедов речь?
В полях растут осины да березы.
Но вспомню перед тем, как в землю лечь,
И белый цвет, и ягод черных слезы.
Полрощи в солнышке игольчатом.
Печали нет и грусти нет.
Душа – поляна колокольчиков:
И синий звон, и синий свет.
Поют и птицы, и кузнечики.
Слеза от радости течет.
Душа цветет. И все изменчиво…
Но остальное все не в счет!
Поет из-за печки старушке сверчок,
Цветут на комоде открытки.
И смотрит подсолнуха черный зрачок
В слепое окно у калитки.
Дряхлеет… Все реже из ветхой избы
Выходит в боры и дубравы.
Уже собирает гнилые грибы
И сушит над печкою травы.
Она не считает, как прежде, года,
Не думает, сколько осталось.
В душе отстоялась, как будто вода,
Святая безмолвная старость.
Жизнь идет от порога к порогу,
Находя утешенье в ходьбе.
Мама искренне молится Богу
Пред иконою в русской избе.
Утром дерево детского роста
Стелет ковриком тень на крыльцо.
Все таинственно, мудро и просто.
У всего есть душа и лицо.
Палисадник, заросший цветами.
Зелень прутиков около пней.
Мама меряет жизнь не годами,
А моими приездами к ней.
Тропинка бежит со двора
Заглавною строчкой анкеты.
А мама добра и стара —
Исполнилось семьдесят летом.
У мамы на окнах цветы.
Под окнами старый колодец.
Соседи, как правда, просты.
Один я здесь – что инородец.
Солятся в бочонке грибы,
И вялится рыба под крышей.
В игре бесприютной судьбы
Я детство домашнее слышу.
Шурша, облетает листва —
С ней ветер вступает в беседу.
Я счастлив, что мама жива.
Мне жаль, что отсюда уеду.
Хвоей усыпав причал,
Сосны шумели крылато.
Крался к воде краснотал,
Чтобы напиться заката.
В лодках, в деревьях, в песке
Юности берег светился.
Ясно, как в тихой реке,
В памяти он отразился.
В снах перевернута явь
И замирает движенье.
Но не добраться и вплавь
Мне до того отраженья.
Сумерки. Поют перепела.
В облаках закатных – пятна света.
Незаметно липа отцвела,
Ящеркой скользит по травам лето.
Провожая ласточек в полет,
Насладимся грустью и покоем.
Жизнь от нас меж пальцев ускользнет —
Не поймать неловкою рукою.
Забор. Сорока на калитке.
Ольшаник. Вербные кусты.
И наступают пирамидки
На деревянные кресты.
Я разведу кусты рукою —
В безвестный холмик ткнется глаз.
И нет ни вечного покоя,
Ни вечной памяти у нас.
