Ознакомительная версия.
«О Аллах, как она постарела, — думала Кесирт, как бы впервые рассматривая каждую глубокую морщину на ставшем безобразно-страшном, неживом лице матери. — Что я буду делать, если она умрет? Как я буду жить? Неужели и мне уготовлена та же судьба, как и матери?…Как она смогла прожить жизнь одна, без родственников, в этих диких местах, на этой вечно крутящейся мельнице?…Лучше умереть. Я такую жизнь не вынесу».
Подложив в печь дрова, Кесирт села на нары, еще раз посмотрела на смытые во мраке очертания лица матери и горько, тихо заплакала.
На рассвете жалобно замычал голодный теленок. Хаза, стоная и скрипя костями, встала, бережно накрыла своим овчинным одеялом дочь, засуетилась возле печи, выскребая золу. Вскоре к запаху навоза прибавились горечь дыма и аромат чая из травы горной душицы с мятой. Хаза, тихо ругая, вывела нетерпеливого, подпрыгивающего теленка. Через обитую бычьей шкурой древесную дверь слышалось кудахтанье кур и петуха, скулили собаки.
Кесирт отвернулась лицом к холодной деревянной стене, съежилась, поплотнее накрылась и забылась в девичьем сне. А во сне ей снились опушка леса, лето, высокая густая трава, а рядом молодой парень — нежно целует, ласкает и говорит приятные, никогда ею не слышанные слова любви, желания, страсти. Ей так хорошо, она так давно, тайно, в душе мечтает об этом, думает об этом, страдает этим…
— Доченька! Вставай, — тихо будит ее мать, — скоро и обеденный намаз делать пора… Ты что, не пойдешь на веселье? Кесирт нехотя раскрыла глаза, блаженная улыбка еще играла в ямочках ее щек, она пылала жарким румянцем.
— Как ты сладко стонала во сне. Что-то снилось тебе хорошее?
— Ой, не говори, нана, какой я сон видела! Лучше бы не вставала, — ответила дочь, сладко потягиваясь на нарах.
— О чем видела?
— Лучше не спрашивай.
Хаза едва улыбнулась, затем ее лицо снова стало печальным и озабоченным.
— Дай Бог добра твоему сну, — затем, чуть погодя, глубоко вздыхая, продолжила. — Пора тебе замуж. Вон посмотри, твои одногодки уже по второму ребенку рожают, а ты еще в девках сидишь… Другое дело, если бы была уродина, или ухажеров не было, а ты все выбираешь, все носом воротишь.
— Ты опять, нана, за свое! Сколько раз я тебе говорила — не неволь меня. Или я тебе надоела?
Лицо дочери приняло серьезное выражение, веселые искорки в глазах исчезли — стали печальными и немного злыми.
— Что я сделаю, — развела Хаза руками. — Хочу, чтобы ты была хоть как-то устроена. Под каким-то покровительством.
— Хоть как — не хочу, — огрызнулась дочь.
— Времена какие смутные стали, а ты вся так и дышишь красотой и молодостью… Как бы кто силой не позарился… Этого боюсь… Ведь некому защитить нас, доченька, родная, я даже по ночам доюсь спать, думаю, что какие-нибудь твари придут сюда и обесчестят тебя.
— Успокойся, успокойся, нана. Всё будет хорошо.
Кесирт надела кожаные чувяки, накинула полушубок и вышла во двор. Легкий, сухой морозный воздух защекотал ноздри, она глубоко вдохнула, всем лицом улыбнулась, от утренней свежести вздрогнула, и снова, как ребенок, беззаботно потянулась. Две пестрые кавказские овчарки (подарок Баки-Хаджи), играясь, толкая друг друга, бросились к Кесирт, передними лапами вставали на грудь девушки и пытались лизнуть лицо, руки.
Яркое, праздничное солнце низко проползало над склонами Кавказских гор. Под его беззаботными лучами всеми цветами блестел свежевыпавший за ночь снег. По склонам гор чернел в сонном безмолвии зимний лес. От голых деревьев вершины гор выглядели как облезлые ежики. Воздух был прозрачным, чистым: далеко в низине, как на ладони, темнели нестройные жилища Дуц-Хоте, а чуть ниже вилась дорога в Махкеты, в Шали и вниз на равнину. По ней маленькими точками передвигались группы людей: все спешили на праздник.
Какая-то приятная волна чувств охватила Кесирт, почему-то ей было в это утро весело и приятно, она ожидала чего-то нового, хорошего, долго желанного. «Не зря мне этот сон снился» — с улыбкой на губах подумала она и, по-детски подпрыгивая, соскочила вниз по скользким землянистым ступеням к роднику. Она долго, с наслаждением умывала руки и лицо в родниковой воде. Живительная влага летом была студеной, а зимой хранила тепло глубин гор. Кесирт вновь и вновь плескала лицо, шею, желая остудить неожиданно нахлынувшие на нее чувства.
Кристально чистая горная вода, весело напевая свой утренний мотив, с озорством и шалостью, огибая многочисленные большие валуны и маленькие камешки, облизывая берега, надуваясь беленькими пузырьками и пенясь в коловерти, неслась по-юношески, с азартом, вниз, к могучим равнинным рекам, чтоб там стать спокойнее, мудрее, озабоченнее мирскими заботами, печалями и радостями… Как она спешила!.. Как она стремилась к этой огромной массе просоленной от слез, негодной для утоления жажды, мертвецко-синей толще воды…
— Кесирт, Кесирт! Ты что там делаешь? Давай быстрее, — пытаясь перекричать пение родника, звала Хаза, — за тобой Цанка приехал.
Девушка с мокрым лицом, по локоть голыми тонкими руками выбежала наверх.
Во дворе на красивом темно-красном жеребце гарцевал Цанка. Молодой конь не стоял на месте, необузданная его энергия и темперамент юного всадника не находили себе покоя.
— Добрый день, Цанка! Какими судьбами?
— С добром, долго и ты живи! Ваша[25] меня прислал за тобой. Без тебя, говорят, не может быть праздника.
— Я еще не готова, Цанка. Ты поезжай, я чуть погодя сама приду.
— Нет, я должен сопровождать тебя. Да вот еще тебе полушубок прислали.
— Какой полушубок? — удивилась Кесирт.
— Вот этот, — и Цанка развернул белый новый овечий, хорошо отделанный полушубок.
— У меня свой есть… Ничего мне не надо, — сухо ответила Кесирт, исподлобья блестя черными зрачками.
— Ну чего ты уперлась, — вступила Хаза, — поноси до вечера, а там вернешь.
— Нечего болтать лишнего. В своем пойду, — отрезала дочь, и уже более спокойно, глядя на юношу, сказала: — Ты подожди немного, я сейчас переоденусь и мы пойдем.
В тесной, маленькой избе Кесирт совершила намаз, затем под пристальным взглядом матери полностью скинула с себя одежды, накинула на себя чистую ситцевую рубаху, заплела заново косу, ввязывая в нее розовый шелковый бинт, поверх рубахи одела покрытый дорогим темно-красным бархатом бешмет с удивительно красиво расшитой золотыми нитками грудью, поверх него накинула длинное, из светло-красного бархата платье-черкеску. Рукава черкески широкими крыльями свисали вниз. Они тоже были расшиты замысловатым узором золотыми нитками. Свою тонкую талию она перевязала широким ремнем из сыромятной кожи, с вделанным под серебро металлическим орнаментом. На ноги надела войлочные полусапожки и поверх них натянула старые, поношенные, с потрескавшейся кожей легкие чувяки.
— Да, на обувку нашей буренки не хватило, — качая головой, съязвила мать.
— Вот выйду замуж за какого-нибудь богатого князя, и он принесет тебе калым в пятнадцать таких буренок.
— Да ты не обижайся, — с фальшью в голосе отвечала мать, — что мне, для тебя какой-то коровы жалко. — И чуть погодя, как бы про себя, добавила: — Как я ее обхаживала. Во всей округе не было такой коровы… Хотя бы теленка ее оставили. Нет, и его на эти блестящие нитки обменяла.
— Ты снова хочешь испортить мне настроение… Никуда я не пойду, — наигранно вспылила дочь.
— Нет, нет, доченька, дорогая. Это я так, по-стариковски… Я даже рада… Жаль, не увижу я тебя там, в танце, — говорила мать, осторожно поглаживая бархат платья. — А может, я пойду, хоть глазком, издалека полюбуюсь?! Никто меня там не увидит, да и не знает меня никто.
— Я сказала нет… Если увижу там тебя — уйду. Я не тебя и твоего вида стесняюсь, а боюсь, что ты, как все, будешь на еду кидаться.
— Клянусь Аллахом, не буду! — взмолилась мать.
— Я сказала нет. И всё… Я тебе всё расскажу… А эту черкеску ты продашь в следующий базарный день за две, а может и три коровы… А если ее повезти в Шали, то там еще и коня можно выторговать… Подай мне косынку.
На голову она накинула легкую прозрачную шаль, а поверх нее повязала вязаный белоснежный платок из козьего пуха.
— Ну как я? — с явным удовольствием спросила Кесирт мать.
— Как солнце! Как ты красива! Дай Бог, чтобы не сглазили.
— Три месяца готовила костюм, еле успела… Столько вышиваний.
— Да и буренка моя… — вновь запричитала Хаза.
— Как ты мне надоела со своей буренкой. Что ты хотела, чтобы я в лохмотьях ходила? Лучше позови Цанка, выпьем чай и тронемся.
Громко выражая свое недовольство, пригибаясь в низких дверях, входил Цанка. Его речь на полуслове оборвалась, орлом взметнулись вверх тонкие брови, глаза расширились. Еще мгновение он, пораженный, застыл в неестественной позе. Потом, на выдохе, уже тихим, подавленным голосом, спросил:
Ознакомительная версия.
