— А какие последние новости вы получили из штаба Паулюса, господин штандартенфюрер? — спросил фон Доденбург. Он заметил, что прямо перед ними в свинцовое небо взмыли красные сигнальные ракеты — указание на то, что и на этом участке фронта русские тоже пошли в прорыв. Впрочем, это, скорее всего, был отвлекающий маневр с их стороны, направленный на то, чтобы заставить немцев занять в этом месте оборону и не двигаться, лишив тем самым помощи итальянские войска на южном направлении.
— Новостей было не слишком-то много. Господа с малиновым кантом на брюках, — Стервятник имел в виду работников штаба, — проинформировали нас, что русские сумели пробить десятикилометровую брешь на участке фронта, удерживаемом итальянцами. Они также довели до нас информацию о том, что в настоящий момент невозможно сделать буквально ничего для того, чтобы исправить эту ситуацию. При этом, однако, они уверяют нас, что беспокоиться не о чем. Командующий армией фельдмаршал Паулюс полетел туда на своем личном самолете, чтобы осмотреть этот участок фронта. — Стервятник выдавил циничный смешок: — Как будто само наличие десятикилометровой бреши не говорит ему о том, что все это — не что иное, как решительное наступление русских. Но до того момента, пока оттуда не вернется Паулюс и не сделает свои выводы об обстановке, ничего предприниматься не будет.
— То есть никто не объявлял общей тревоги? — быстро спросил фон Доденбург, до которого сразу же дошло, что Стервятник объявил тревогу по своей личной инициативе, не согласовав это ни с кем.
— Именно. И кто колеблется в такой момент сражения, тот просто гибнет. Слова Наполеона, кажется… Но если Наполеон и не говорил такое, ему следовало бы это сделать. В течение ближайших суток, мой дорогой друг, Шестая немецкая армия начнет разваливаться. И тогда принимать ответственные решения придется уже не скромным оберстам вроде меня, а обычным фельдфебелям и даже рядовым. Поверьте мне, фон Доденбург, — скоро каждый будет драться сам за себя, и дьявол уничтожит при этом слабейших. Но я прослежу за тем, чтобы ничего подобного с «Вотаном» не случилось. А теперь давайте направимся в штаб, чтобы выяснить, нет ли каких-то новостей от нашего летучего командующего Шестой армией…
Казалось, все итальянские войска, какие только сражались на русском фронте, пришли в движение. Везде по запруженным дорогам медленно ползли колонны телег и повозок, в которые были впряжены измученные лошади. Итальянцы спасались бегством от русских, которые непрерывно наступали на них, убивая, режа и насилуя (среди итальянских войск было немало проституток из передвижных фронтовых борделей, а также любовниц старших офицеров). Голодные, замерзшие, истощенные и перепуганные, итальянцы пешком тащились в тыл, поскальзываясь на обледенелых дорогах. Счастливчики ехали на повозках; внутри них под брезентом были установлены печки, из труб которых вылетал теплый дымок. Это было изнурительное, мучительное бегство, очень похожее на то, которое испытала Великая армия Наполеона, отступавшая из России в начале XIX столетия. Южане больше всего боялись попасть в руки русских, которые безжалостно преследовали их по пятам и готовились жестоко отомстить всем, кто вторгся в пределы их великой родины. Страх перед русскими неудержимо гнал вперед всех — от благоухающих одеколоном подтянутых штабных офицеров до последнего солдата, который едва мог ковылять.
На небе показался легкий самолет командующего. Он снизился над колонной отступающих итальянцев, дав возможность Паулюсу внимательно рассмотреть их в бинокль. В следующий момент колонна рассыпалась, и итальянцы панически побежали врассыпную по усыпанной снегом степи. Сделать это их заставило появление на горизонте одного-единственного русского танка Т-34. При этом на мундирах многих беглецов красовались эмблемы берсальеров — элитного подразделения стрелков итальянских вооруженных сил. Горестно покачав головой, Паулюс опустил бинокль, точно не мог больше смотреть на все это. Если с поля боя драпала даже элита итальянской армии в России, то что же можно было ожидать от остальных? Паулюс нажал кнопку микрофона, при помощи которого общался с пилотом, и устало проговорил:
— Возвращаемся в штаб, гауптман. Мне достаточно того, что я уже успел увидеть.
Все время, пока они летели назад, фельдмаршал хранил молчание. В голове его вертелся один и тот же вопрос: что делать?
Но и тогда, когда его самолет, наконец, приземлился и командующего повезли в штаб, он так и не смог принять никакого решения, что же делать, на что решиться, — хотя и видел, насколько напряженной и опасной стала вся ситуация.
Прибыв в штаб, Паулюс увидел, что штабные работники носятся взад-вперед с не свойственной им скоростью, телефоны непрерывно звонят, а во всем штабе царит крайне нервозная обстановка. В углу, склонившись над картой, освещаемой лишь огарком свечи, бледный офицер кричал в телефонную трубку:
— Но вы обязаны держаться! Это абсолютно необходимо. Держитесь, приказываю вам!
Паулюс, который сам являлся многоопытным ветераном уже двух войн, сразу заметил негласные признаки панических настроений, которые, судя по всему, уже успели крепко угнездиться в его штабе. Рядом со столом каждого из офицеров притаился туго набитый чемоданчик. Не нужно было обладать чересчур большой проницательностью, чтобы догадаться, для чего им понадобились эти чемоданчики. Видимо, штабисты уже внутренне приготовились к тому, чтобы или бежать в тыл, или даже сдаваться на милость победителя. Они могли сколько угодно приказывать вверенным им частям «сражаться до последнего солдата и до последнего патрона», однако сами, безусловно, не собирались этого делать.
— Господин фельдмаршал! — услышал он.
Паулюс удивленно повернулся. Перед ним стоял оберст Вильгельм Адам, его личный адъютант, человек гигантского роста.
— Что случилось, Вилли? — спросил Паулюс.
— Смотрите. — Оберет передал командующему листок бумаги. — Речь, которую только что произнес в Берлине Жирный Герман. Ее записал на бумагу один из наших радистов. — Вильгельм Адам презрительно фыркнул: — Абсолютная чушь, осмелюсь вам доложить!
Паулюс быстро пробежал глазами речь Геринга. Рейхсмаршал, в частности, сказал: «Солдаты, много тысяч лет тому назад в одном узком горном проходе в Греции стоял один необыкновенно храбрый и отважный полководец с тремя сотнями солдат. Это был царь Леонид, с которым было триста спартанцев. Он стал сражаться с персами, и сражался до тех пор, пока не пали все его воины и он сам. После того как все умерли, в этом месте осталась лишь надпись: "Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне, что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли". Я думаю, что когда-нибудь люди прочитают и такую надпись: "Если ты, путник, окажешься в Германии, то скажи немцам, что обнаружил нас в Сталинграде мертвыми, до конца выполнившими свой долг"».
Паулюс оторвал глаза от бумаги с записью речи Геринга, и Адам бросил:
— Говорят, что у этого жирного недотепы Геринга стояли слезы в глазах, когда он произносил все это. Черт побери, у него действительно покатились бы слезы из глаз, если бы я оказался рядом с ним, — потому что врезал бы по его толстому заду так сильно, как только смог! Паулюс кивнул:
— Проследи за тем, чтобы никто больше не узнал про эту речь. Совершенно ясно, что Геринг — а скорее всего, и сам фюрер — уже списали нас со счетов. Что они вообще могут знать об условиях, в которых мы находимся здесь, под Сталинградом? — с горечью добавил фельдмаршал. — Разве этот жирный маразматик Геринг, наркоман и пьяница, знает, что бомбоубежища здесь переполнены ранеными, которым не могут дать никаких лекарств, потому что их попросту нет, и которым даже раны перевязывают бумажными бинтами, потому что других бинтов тоже давно нет? Понимают ли они, что у наших бойцов порой замерзают винтовки — так, что они не могут из них стрелять? И о том, что мы не можем вести огонь из наших артиллерийских орудий, поскольку не располагаем специальной защитной смазкой, которая позволяет пользоваться зимой орудийной оптикой и прицельными приспособлениями? Знает ли этот чертов главнокомандующий германской авиацией, что его собственные проклятые люфтваффе доставили нам вчера лишь сто тонн грузов, хотя ежедневно необходимо как минимум пятьсот, чтобы мы могли здесь продержаться?
Паулюс резко замолчал. Его лицо пылало от ярости. Фельдмаршалу пришлось приложить колоссальные усилия, чтобы сдержаться.
К нему в панике подбежал штабной офицер.
— Господин фельдмаршал! В ходе русского наступления смяты сразу три итальянские дивизии. Еще две дивизии больше неспособны сражаться.
Паулюс тряхнул головой, точно человек, пытающийся избавиться от наваждения.
