Через две недели скитаний по лесам и проселочным дорогам они, наконец, вышли к Наро-Фоминску. Сто двадцать три человека личного состава, при знамени полка и всей канцелярии, с ними медсанбат сгинувшей под Вязьмой дивизии 19-й армии. В Наро-Фоминске их направили на сборный пункт, где из способных держать оружие формировали маршевые роты и тут же отправляли назад, на запад, к Малоярославцу. Когда прошел слух, что из окружения вышел командир полка, полковник, его тут же вызвал к себе член Военного совета вновь сформированного Западного фронта.
Мотовилов находился в госпитале, на перевязке, когда пришел посыльный и доложил о том, куда и кто его вызывает. Осколком еще под Всходами, когда шли на прорыв, ему вспороло сапог, царапнуло ступню, так, неглубоко, по касательной. Но рана загноилась. Нога опухла, из сапога не пошла. Сапог пришлось резать. Хирург вскрыл рану, выпустил гной, обработал, забинтовал. Сапог сдал на починку. Был у него при штабе писарь, который и забрал его изувеченный сапог. Сказал, что к утру посадит голенище на новую колодку. Так что Мотовилову пришлось ковылять в комендатуру, где ждал его член Военного совета фронта, в одном сапоге. На другую ногу надел старый солдатский ботинок на два размера больше, найденный в госпитальной каптерке, и поверх бинтов примотал его к ступне солдатской обмоткой. Прожженную в нескольких местах шинель как мог почистил. Когда явился в кабинет коменданта, из-за письменного стола, заваленного картами и папками с бумагами, встал человек, которого он знал по фотографиям в газетах и журналах. Мотовилов вытянулся, вскинул к виску ладонь и начал докладывать. Но человек в генеральском френче его перебил:
– Полковник! Почему вы так плохо одеты? – Узкая, тщательно подбритая с боков профессорская бородка члена Военного совета дернулась и застыла, подчеркивая напряженное выражение генеральского лица.
Надо было сапог все же обуть, пускай бы и разрезанный, запоздало подумал Мотовилов, мгновенно оценив обстановку и вдруг поняв, что первое фронтовое правило здесь, пожалуй, не сработает. Остается придерживаться второго. Чего бы это ни стоило.
Тут же, откуда ни возьмись, словно черт из табакерки, появился еще один, тоже в генеральском френче, но без знаков различия, чернявый, лохматый, суетливый. То, что без знаков различия, испугало Мотовилова. Не ниже генерал-лейтенанта, понял он.
– Вот, видите, Николай Александрович, с кем мы имеем дело, – засуетился лохматый генерал. – Я вам неоднократно докладывал. Как могут такие командовать полками?
Мотовилов вдруг понял, что сейчас, именно сейчас, в этом кабинете, решится его судьба. Как командира полка и полковника. А он-то, окопный сапог, думал, что судьба решалась там, на Варшавке и под Всходами… Нет, брат, здесь. Все решается здесь. На то ты и полковник. Вот остался бы там, возле шоссе, в полуразрушенном окопе, в каких они оставляли своих убитых, и о тебе, глядишь, вспомнили бы как о герое. А теперь здесь, с жалкими остатками разбитого полка за спиной, кто ты есть? Вот и стой, Мотовилов. Стой перед ними, сытыми и опрятными, пахнущими дорогим довоенным одеколоном, тянись из последних сил, напрягай все свое терпение и не вздумай залупаться.
Генералы брезгливо осматривали его с головы до ног. Особенно возмущал их солдатский ботинок.
– Что у вас с ногой? – уже мягче спросил член Военного совета. – Ранены?
– Нет, пустяк. Стер ногу в пути. – Он ответил так потому, что боялся: его отстранят от командования полком, положат в госпиталь, а людей поручат кому-нибудь со стороны, чужому. Никто из старших командиров из окружения не вышел. Когда прорывались под Медынью, погибли батальонный комиссар Горленко и начштаба майор Павлов. Так что полк оставить было не на кого.
– Вот как драпал! – тут же засуетился лохматый генерал. – Ногу стер до крови! Лучше бы стер указательный палец! От спускового крючка!
Реплики лохматого, видимо, раздражали члена Военного совета не меньше, чем неопрятный вид Мотовилова.
– Полк дрался на всем пути, товарищ член Военного совета! Нами подбито и сожжено двадцать четыре танка противника, тридцать шесть…
– А почему вы оставили свои позиции? Если вы так храбро дрались, почему брошены окопы? – Лохматый вскочил со стула, забегал вокруг стола, задевая карты. – Вы что, не ознакомлены с приказом Двести семьдесят? Что скажете? Ознакомлены или нет? Или вам приказы Верховного Главнокомандования Красной Армии не указ? Почему молчите? Вы ознакомили с положениями и требованиями приказа номер Двести семьдесят своих подчиненных и рядовой состав?
– Так точно, ознакомлен. И личный состав с приказом ознакомили. – Слова у Мотовилова шли с трудом. В нем вскипала злоба. Но в какой-то момент он остановил себя: стоп, Степан, не залупайся, дальше – край…
– В приказе ведь ясно сказано: попавшим в окружение врага частям и подразделениям самоотверженно сражаться до последней возможности…
– Так точно, – подтвердил Мотовилов.
– А вы как командир полка все свои возможности и возможности своего подразделения не исчерпали.
– Так точно.
– Что? Не исчерпали? Могли еще сражаться? Или не могли?
– Так точно.
Член Военного совета махнул рукой. Его нетерпеливый жест был обращен к лохматому генералу, но тот сделал вид, что ничего не заметил.
– Довольно, Лев Захарович, – с тем же нетерпением прервал член Военного совета допрос генерала в штатском.
Тот нахмурился и отвернулся к окну.
– Ладно, можете быть свободны, – снова махнул рукой член Военного совета. Рука его была белой, чистой, такую руку можно нажить только при высокой должности. На этот раз жест его был обращен к Мотовилову. – Все изложите письменно и передадите моему адъютанту. – И член Военного совета окликнул капитана, дежурившего в приемной.
Мотовилов вышел. Спина его была мокрой. Под Всходами и Медынью было куда легче. Подумал: в гриву-душу твою… Хотел было и плюнуть сгоряча, да плюнуть было некуда – кругом было чисто, прибрано.
Капитан что-то сказал ему, кивнул на трофейный автомат, который Мотовилов оставил в приемной. Слова капитана не сразу протиснулись в его сознание.
– …Николаю Александровичу… свой трофей… – кивал ему капитан, улыбаясь сочувственной улыбкой человека, который вдруг нашелся, чем помочь попавшему в беду.
– Что? Подарить автомат? – догадался он и обрадовался надежде. – Да это я со всем удовольствием. Доложите.
Член Военного совета на этот раз сам вышел в приемную. Мотовилов вытянулся и протянул ему свой «МП40», взятый в бою во время прорыва на Варшавском шоссе. Тот принял подарок и кивнул со сдержанной улыбкой.
Спустя два дня за ним пришли. Он вышел из госпитальной палаты. Трое с петлицами войск НКВД. Даже пистолет не сразу забрали. Знали, кого берут. Знали, что полковник Мотовилов лучше к стенке станет, чем побежит. От немцев не бегал. «ТТ» у него забрали уже на лестничной площадке, перед высокой дубовой дверью. Должно быть, это здание, в которое они его привели, совсем недавно было школой. А теперь служило и госпиталем, и гостиницей для командного состава. Здесь же размещалось несколько штабов и вот, как оказывается, судная изба, как говаривали в старину. Дубовая дверь пропустила их – и полковника Мотовилова, и его конвой – в просторную комнату, где сидели несколько человек в военной форме. Мотовилов тут только понял совершенно определенно, куда попал на этот раз. Чего больше всего опасался, то и произошло. Фортуна, как престарелая блядь, которой наскучил прежний ухажер, снова отворотила от него свое личико.
Военный трибунал разбирал дела быстро. Как будто старшина раздавал патроны. Писарь торопливо заполнял бланки и тут же подносил их к столу на подпись. Вот где дела идут хорошо, без заминок и сбоев, подумал Мотовилов.
– На основании статьи номер пятьдесят семь… по представлению товарища Мехлиса… – читал один из сидевших за столом. – Однако, учитывая ходатайство товарища Булганина и сложность военного положения, сложившегося в данный момент на Московском направлении… с понижением в воинском звании до старшего лейтенанта… и направить на ближайший сборный пункт… маршевую роту… на должность командира стрелковой роты…
Мотовилов вздохнул с облегчением. По сравнению с тем, что он пережил в последнее время… Суровый приговор Военного трибунала он воспринял как подарок судьбы. Полковничьи шпалы, должность, армейские привилегии… Да разве это потери? В жизни он потерял большее. Тасю, боевых товарищей, с которыми служил еще до войны, полк… А полковничьи шпалы… Воевать можно и ротным командиром, и в звании старшего лейтенанта. Надо же, что его спасло…Трофей! Железяка, которую немец принес на Варшавку из своей сраной Германии! Спасибо немцу. А то бы шлепнули, не посмотрели, что людей вывел, знамя полка сохранил. За эти дни и ночи он насмотрелся на скорые суды и на то, как их вершат в оврагах и на лесных полянках армейские судьи и прокуроры. За Угрой, прямо возле шоссе, у насыпи, комендантский взвод расстреливал остатки стрелковой роты, самовольно оставившей позиции в трех километрах восточнее. Они проходили мимо как раз в тот момент, когда там неожиданно затрещали очереди. Так что и солдатом можно воевать. Хуже, когда вот так, к обрыву поставят… Не все ж там, среди них, виноватые были. Но об этом теперь лучше не думать. Теперь надо думать вот о чем.
