Его охватила глухая злоба на все и на всех. На Пусю, которая вечно капризничает, спит до полудня, жалуется на скуку, но которой даже в голову не приходит застлать постель, прибрать комнату. Он с отвращением вспомнил неубранную кровать, окурки на полу, валяющиеся на столе, среди хлеба и масла щипцы для волос, ножницы для ногтей… Его охватила злоба на собственных солдат, тупых, вшивых, обмороженных. И страшная злоба на эту деревню, где приходится сидеть вот уже целый месяц, мрачную, притаившуюся деревню, где люди проходили мимо него, глядя в землю, а он все же знал, что в глазах каждого таится ненависть, и что никакими силами от них не добиться того, что ему нужно, — страха и покорности.
— Я вам еще покажу, — бормотал он сквозь стиснутые зубы. Его взгляд упал на белый лист бумаги. Он наклонился к столу и стал быстро писать. Так быстро, что мелкие капельки чернил разбрызгивались кругом.
«Я считаю дни, когда, наконец, буду опять с тобой. Мы идем вперед, Луиза, все время идем вперед по этой страшной, дикой, варварской земле, и наш поход скоро окончится полной победой».
Пусть Луиза радуется. Она не узнает, что они уже три месяца стоят на одном месте (ведь нельзя же принимать в расчет эту несчастную одну деревню), что уже три месяца их донимает ужасающий, беспощадный мороз, что в лесах и оврагах подстерегают партизаны, что солдаты с каждым днем слабеют, что из отряда, с которым он ехал из Франции, почти никого уже не осталось, что из дрезденских его приятелей уже никого, кроме Шмахера, нет в живых. Нет, этого она не узнает, да и откуда? А письмо с фронта должно наполнять бодростью, должно возбуждать патриотический Дух.
«Зима здесь ужасна, мы не привыкли к таким морозам. Но нас согревает приказ фюрера и мы гордимся тем, что нам дано выполнять его великий план, что нам дано служить величию Германии».
Он написал еще несколько фраз и перечел все сначала. Да, это звучало неплохо, лучше, чем листки для солдат, которые присылали из Германии. Более мужественно, более убедительно.
В дверь постучали.
— Что там еще?
— Староста пришел.
— Пусть подождет. — Но раздражение не давало ему писать. Он быстро покончил с поцелуями и приветами, подписался и торопливо вложил письмо в конверт.
— Ну, где он там? Пусть войдет.
Высокий сутулый человек появился в дверях.
— Вы посылали за мной, господин капитан?
— Посылал, посылал…
Он вытянул ноги под стол и с минуту испытующе смотрел на стоящего перед ним человека.
— Когда, наконец, будет готов транспорт хлеба? — бросил он вдруг, быстро наклонившись вперед.
Староста вздрогнул и втянул голову в плечи.
— Я делаю, что могу, из кожи лезу, — нет хлеба…
— Как нет, в деревне триста домов, урожай в этом году был первоклассный, а хлеба нет? Попрятали!
Тот жалобно вздохнул.
— Наверняка попрятали… Но где? Что тут найдешь?
— Можно найти, — отрезал капитан. — Надо только поискать как следует, господин Гаплик, как следует поискать… Садитесь-ка.
Староста осторожно сел на краешек стула.
— Я недоволен вами, абсолютно вами недоволен. Собственно, я даже не понимаю, зачем вас сюда везли… Я полагаю, лучше было бы найти кого-нибудь здешнего… Вы же за этот месяц даже с людьми не познакомились? Вам известно, кто у вас здесь живет в деревне?
В глазах старосты мелькнул радостный огонек, он поддакнул, торопливо кивая маленькой лысой головой.
— Конечно, не познакомился… Деревня большая, а со мной кто же станет… Здешнему было бы легче, конечно, ему было бы легче…
Капитан качался на стуле.
— Ага… вам, значит, не очень нравится ваш пост, а? — коварно спросил он.
Гаплик вертел в руках шапку и молчал.
— Так, так… Вы все же не забывайте, что там бы вас расстреляли красноармейцы, или, еще хуже, крестьяне закололи вилами… Вы обязаны жизнью немецким властям, и надо выполнять то, чего они требуют.
Староста вздохнул.
— Без увлечения беретесь за дело, без увлечения… Большевики отняли у вас землю, держали вас в тюрьме, мы думали, что вы сделаете все, что в ваших силах. А на деле — ничего… Что моим солдатам удастся выжать из деревни, то мы и имеем, а результатов ваших усилий не видно… И сведений мы от вас почти не получаем.
— Об этой Костюк я ведь сообщил…
Он пытался спасти себя этим единственным своим успехом.
Вернер сморщился.
— Ну, ладно, а что еще?
— Об учительнице… — пробормотал Гаплик.
— Ну, да, об учительнице… Это весьма немного и притом еще нуждается в проверке.
— Здешнему было бы легче…
— Вы мне не морочьте голову здешними! Конечно, было бы легче, только откуда его взять, местного? Триста домов и триста семей в колхозе! Ни одного единоличного хозяйства. Земля, отобранная у помещика, а люди, сами знаете… Голытьба, которая благодаря большевикам дорвалась до земли! Откуда вы тут возьмете человека? — рассердился Вернер и стукнул кулаком по столу. — Вы должны постараться, не то я за вас возьмусь иначе, Гаплик. Даю вам три, ну, так и быть, — четыре дня, и чтобы хлеб был! Армия не будет подыхать здесь с голоду из-за того, что вы не умеете справиться с мужиками.
— Сам я ничего не сделаю, — мрачно сказал староста. — Нужна помощь армии…
— А разве я вам отказываю в помощи? Нужно будет помочь, — помогу, но сами-то вы тоже думайте о чем-нибудь.
Маленькие глаза старосты повеселели.
— Так я обдумаю план, дам вам на утверждение…
— Хорошо, хорошо, только не слишком долго обдумывайте… Помните, четыре дня. И с этим мальчишкой… Виновники должны найтись, должны, иначе отвечать будете вы. На это я вам тоже даю четыре дня!
Он отвернулся к окну. За стеклами бесновалась вьюга, кружился снег. Гаплик понял, что аудиенция окончена. Он низко поклонился квадратной спине капитана и вышел.
Только на улице он решился надеть шапку. Он шел, втянув голову в плечи, и безнадежно думал о том, как распорядиться, чтобы, наконец, выжать хлеб из упрямой деревни. В снежном омуте он едва не наткнулся на идущего навстречу человека. Внезапно очнувшись от назойливых мыслей, Гаплик испуганно отскочил. Седой старик внимательно вгляделся в него и, узнав, демонстративно сплюнул, сворачивая с дороги к избам.
* * *
Гаплик торопливо добрался до дому, вытащил из ящика бумаги и, согнувшись над столом, принялся писать проект приказа. Он перегибал голову то на правую, то на левую сторону, чиркал, перечеркивал, вздыхал. Ему мешал шумящий за окнами ветер, назойливое воспоминание о строгом голосе капитана и не менее страшное воспоминание о лицах здешних крестьян. Он потел, тер свою лысую голову. Он должен, наконец, сломить сопротивление деревни. Это его последняя ставка.
А деревня лежала тихая, молчаливая, в тучах подгоняемого ветром снега. Люди сидели по домам, слушая, как воет ветер за окнами. Только старого Евдокима Охабко так замучило одиночество, что он, не глядя на вьюгу, собрался к соседям. Сопротивляясь беснующемуся ветру, он пробрался вдоль плетня и долго отряхал перед порогом снег с ног. Евдоким постучал в дверь и, не ожидая ответа, открыл дверь в избу. На него взглянули три пары остановившихся от ужаса глаз.
— Как живете?
Малючиха ловила губами воздух. Ее сердце бешено колотилось.
— Это вы, дед Евдоким?
— Не видите что ли, что я? Чего это вы так перепугались?
Она не ответила. Старик остановился, опираясь на палку.
— Садиться не приглашаешь? Новые порядки заводите, а?
— Лучше у нас не садиться, лучше к нам и не заходить вовсе, — сказала она тихо.
— Почему же так?
Она пожала плечами. Старик махнул рукой и сел на скамью под окном.
— Да ты, Галя, одурела, что ли? Что вы так сидите? Где Мишка?
Маленькая Зина вдруг разревелась во весь голос.
— А ты чего?
— Тихо, Зина, не плачь, — сурово сказала мать.
Евдоким почесал голову.
— Метель такая, что просто страх, изба трещит, скучно одному сидеть… Дай, думаю, к соседям зайду…
— Соседи-то мы, дедушка, сейчас такие… — вздохнула Малючиха.
Он оперся подбородком на скрещенные на палке руки, и на нее внимательно взглянули из-под нависших бровей серые глаза.
— Да что, у вас случилось что-нибудь, что ли? Где это у вас Мишка бродит в такую вьюгу?
— Нет Мишки, дедушка…
— Как нет? Куда же он пошел?
— Никуда он не пошел… Застрелили у нас немцы Мишку нынче ночью.
Седая голова вздрогнула.
— Застрелили Мишку? Что ты говоришь, женщина?
Она до хруста заломила руки.
— Слышите ведь… Пошел отнести Олене хлеба в сарай, они его и застрелили…
В серых глазах старика она прочла вопрос.
— Нет, немцам я его не оставила, нет… Вытащила из рва, на собственной спине домой приволокла… Мы его похоронили так, что никто теперь не найдет…
— А они знают, кто?
