И как назло, никого из ребят возле. Пока Манухин за подмогой бегал, пока то да се, натузили его здорово. Если бы не Нинка. Это она крик подняла и оттаскивать от него гадов этих начала. Платок откуда-то взяла, водой смочила. А теперь вот сердится: «Нашелся тоже, кавалер с соплей, – говорит, – засмеют в поселке».
А все из-за этого балабола Манухина и получилось. Поспорил с ним, что Нинку на танец пригласит, а тот все подзуживал: не пригласишь, кишка, мол, тонка, приглашение, мол, еще не выросло. Для Андрея и для всех его друзей-одноклассников продавец из поселкового коопторга Нина была предметом влечения и персонажем воспаленных снов. Ей двадцать пять лет, и для всей школьной шпаны она недосягаемо взрослая. Но фантазию это не сдерживает, скорее наоборот. Особо языкатые фантазеры типа Манухина начинают придумывать всякие небылицы, что вот, мол, Нинка сегодня мне кое-что обещала, в магазине, мол, как-то по-особому, многообещающе, улыбнулась. Но Андрей прекрасно знает, что все это пустой треп, потому что Андрей совершенно случайно подслушал разговор отцовских товарищей, из которого следовало, что продавщица живет не с кем-нибудь, а с самим заведующим лесзаготконторы Запаниным – главным человеком в поселке, а посему всем остальным дорога к ней заказана. Но и мужским речам на этот счет Андрей не особо доверяет. Он, несмотря на то что в десятом классе, уже знал, что в мужской компании иногда сплетничают похуже баб, особенно по поводу красивых женщин, которые не раздают себя направо и налево.
Но Нинка от этой недоступности становилась еще желаннее. Ее платье и шерстяная кофточка, якобы подаренная Запаней, лишь подчеркивают красивые, округло-женственные черты ее фигуры, а густо-зеленые зрачки всегда внимательно, будто оценивающе, встречают тебя в магазине и потом шаловливо смотрят – точно щекочут, как еловые лапы, и от этого щекочущего взгляда и ее голоса сердце начинает колотиться, точно хочет выпрыгнуть из груди, пересыхает во рту и ладони потеют. И ты начинаешь пунцоветь, а она смеется в ответ, точно издевается над тобой, и чем сильнее ты краснеешь, тем больше издевки в ее смехе.
Но сейчас после всего, что произошло на танцплощадке, Нине не до смеха. Она идет впереди и ругает его и так и этак. А Андрею от этой ее ругани почему-то делается хорошо, и он забывает о боли, хотя глаз его уже почти совсем заплыл. Нина живет на горе – так называется верхняя, удаленная от реки, часть поселка. Они поднимаются вверх по тропинке, которая петляет между высоких кустарников, и Нина останавливается, то ли чтобы отдышаться и перевести дух, то ли чтобы подождать его. Андрей чуть не налетает на девушку.
«Погоди…» – вдруг произносит она, точно прислушиваясь к чему-то. Андрей, смущенный ее изменившимся вдруг голосом, замирает рядом с Ниной, чуть ниже нее. Ему в темноте смутно видно ее белое платье. Он слышит, как она медленно делает глубокий вдох и выдыхает в голос, точно смакуя. «Запах… Чувствуешь?» – спрашивает Нина, и ее голос, трепетный, нежный, отзывается эхом где-то в самой глубине громко стучащего сердца Андрея.
Он послушно втягивает разбитым носом прохладный воздух и поначалу ощущает во рту только соленый вкус собственной крови. Но следом пробивается поначалу едва уловимый, но потом все более настойчивый, душистый аромат. И глаза его различают в полумгле совсем неподалеку не только белеющие контуры лица Нины, но и такие же белесые облачка, качающиеся на темных ветвях. Цветущая сирень!..
Андрей выше Нины ростом, но она стоит выше по склону, отчего он смотрит на нее немного снизу вверх. Нина еще раз размеренно втягивает аромат, и он видит, как ее грудь, выпукло обтянутая кофточкой, вздымается еще выше. Белая, облитая ночной прохладой, рука Нины протягивается к его лицу.
– Болит? – с искренней жалостью в голосе спрашивает Нина.
– Нет… – с трудом выдавливает из пересохшего горла Андрей.
Весь он напрягся, как струна, и щека его вбирает в себя все еще длящееся, прохладное и одновременно теплое касание ее ладони.
– Бедненький… – еще нежнее произносит Нина и, не отнимая руки, делает шаг к нему так, что ее груди упругими и мягкими выпуклостями касаются его плеч и шеи. Его ладони скользят по ее талии, ощущая под тканью нежную, податливую мягкость. Белые, благоухающие облачка размеренно качаются на темных ветвях. Сирень…
На миг это воспоминание заслонило окружающее: ожесточенный бой, кипевший вокруг. Согнутая спина Безбородько, прыгая, стремительно удалялась, и фонтанчики земли вырастали, следуя за ним по пятам. Безбородько бежал очень быстро. Он успел почти по-щучьи нырнуть в кустарник с раскидистыми, длинными зелеными ветвями, словно большими елочными игрушками, украшенными цветущей сиреневой кипенью.
Пулеметная очередь хлестнула по кустарнику, и посекшиеся ветви, срезанные, точно взмахом отточенной, как бритва, сабли, посыпались вниз в клочьях нежно-салатовых листочков и брызгах разодранной пулями сирени.
Оглушительный «у-ух!» мгновенно выудил Аникина из нахлынувшего сиреневого наваждения. Громыхнуло откуда-то из-за угла здания станции, сзади, да с такой силой, что невольно все, кто находился у каменного «киля» дома-корабля, присели и пригнулись. Рвануло тут же с промежутком времени, куда и лезвие ножа не протиснулось бы.
Отступив пару шагов от угла дома и глянув вверх, Аникин застал впечатляющую картину. На сторону улицы с уровня четвертого, последнего этажа выпучились клубы черно-бурой взвеси. На мостовую рушились целые куски кирпичной кладки, балки и доски, поверх сыпались груды щебня и осколков.
– Наши бьют!.. Товарищ командир!.. – высунувшись из-за угла, закричал Липатов.
– Вижу, что наши… – соображая на ходу, ответил Андрей.
Артиллерийское орудие било прямой наводкой по верхним этажам углового дома, который с трех сторон окружил взвод Аникина. Это здорово облегчало задачу штурма для самих штрафников, потому что немцы тут же перенесли свой огонь в сторону орудийного расчета, укрывшегося за зданием станции. Вот и пулемет, выкашивавший кусты сирени вокруг одноэтажного домика во дворе, умолк. Скорее всего, перебираются на противоположную сторону. Медлить было нельзя.
Капустин, получив приказ, не мешкая, повел своих бойцов вдоль стены здания. Их целью являлись дверь подъезда и окна первого этажа.
– А ну, за мной… – отрывисто произнес Аникин, призывным жестом позвав бойцов.
Сразу за поворотом до уровня потолка первого этажа доходили секции пожарной лестницы, сваренной из уголка и обрези арматуры и скрепленной с каменной стеной штырями.
– Липатыч! Ты в плечах пошире… Изобрази-ка мне тумбочку!.. – торопя, попросил Аникин, кивая на лестницу головой. Липатов тут же понял, что от него требовалось. Присев, он по цирковому выставил обе руки вверх. Аникин, перекинув автомат через плечо и схватившись за руки своего замкомвзвода, ловко укрепился подошвами на его плечах.
Липатов резко и пружинисто, выдохнув в голос от напряжения, распрямился. Андрея качнуло было назад, но заскорузлые, твердые, как камень, пальцы Липатыча не отошли ни на сантиметр, удерживая командира. В следующий миг, подлетев кверху, он уже ухватился за арматурину и, подтянувшись и отталкиваясь ногами от каменной стены, вскарабкался на лестницу. Он и находившиеся внизу бойцы могли стать легкой мишенью для любого выглянувшего из здания фрица. Дважды фашисты высовывались с верхних этажей, пытаясь отстреляться по Аникину, и оба раза их загонял обратно огонь прикрытия, который открывали капустинские. Плотную стрельбу продолжали вести бойцы Шевердяева со стороны дворовых строений.
Вражеские пули звякнули по железным арматуринам пожарной лестницы. От ее левого края до деревянной оконной рамы проема второго этажа было приличное расстояние. Андрей, провиснув на левом краю лестницы, насколько сумел, едва достал рукой до края пролета, тут же укрепив и носок левой ноги в угол проема. Отпустив правую руку, он едва не сорвался, чудом удержавшись на углу проема, и уже оттуда помог перебраться Климовичу, который уже карабкался следом.
Спрыгнув на паркетный пол, Андрей чуть не шлепнулся, едва удержавшись на ногах. Подошвы сапог угодили на битое стекло, которое скользило по лакированному паркету пола. Обстановка в комнате, в которой очутился Аникин, за исключением выбитого оконного стекла, была практически не тронута. Шкаф с посудой у противоположной стены, на трех остальных стенах – полки с книгами, посреди комнаты – круглый стол и впритык к нему три стула.
Впереди, где-то в глубине здания, раздался глухой лязгающий стук, потом его захлестнул суматошный шум стрельбы и отрывистые крики. Последний прозвучал где-то совсем рядом. Вскинув ППШ, Аникин, не мешкая, бросился к приоткрытой деревянной двери с округлой ручкой потускневшего золотистого оттенка. Он слышал за спиной топот сапог Климовича. В широкой прихожей, куда выводила дверь из комнаты, было пусто. Посреди нее на полу был постелен ковер с толстым ворсом.
