бесстрастным.
Ночью в этом убогом бетонном сооружении, предназначенном для смерти, но никак не для жизни, Шавкату во сне явился тот самый странный дервиш, что являлся к нему дома, когда он убил змею. Старик, сощурив глаза, долго смотрел на Шавката, – видать, у него было попорчено зрение, руки он держал в карманах простенького халата, покачивался, приподнимаясь на носки и опускаясь на пятки.
«Что, аксакал? – не выдержав, спросил Шавкат – ему стало неуютно от этого пристального взгляда, во рту появился вкус железа – ну будто бы проволоки наелся! Шавкат не любил вкуса металла. Вкус металла у него всегда сопрягался с отравлением. Однажды он наелся нитратных овощей – два дня рвало, а рот мертво пропитался железом – месяц не мог отскоблиться от этого запаха. – Скажите же что-нибудь, аксакал?»
«Зачем ты воюешь против своих?» – медленно, с трудом проговорил аксакал.
«Против кого это – своих?»
«Против таджиков. Среди афганцев много таджиков – это свои. Единоверцы! Зачем ты воюешь против своих?»
«Эти свои – не свои, аксакал!»
«Все мы рождены Аллахом, – рассудительно произнес старик, – значит все мы свои. И все подчиняемся ему. Аллах требует, чтобы ты не воевал против своих».
«Я не могу… я не могу подчиниться этому приказу!»
«Тогда Аллах проклянет тебя, – скучно сказал старик. – И я прокляну!»
«За что, отец?»
«Я все сказал». – Старик напоследок окинул Шавката слепым, ничего не выражающим взглядом и исчез.
– Та-ак. – Майор провел ладонью по лицу, огреб его пальцами, соскреб кусочек кожи на виске. В царапинке появилась крохотная капелька крови. – Та-ак.
Он приходил в себя, хотя окончательно придет еще не скоро, – майор Литвинов должен полысеть и поседеть, прежде чем до конца поймет происшедшее. Сквозь пальцы поглядев на песок, он произнес довольно трезво:
– Туман! В нем мы как слепые. Ничего не видим.
– Плохой туман, – согласился Шавкат.
– Надо поднимать людей, иначе нас застанут врасплох – туман стоит, как забор. Стенкой, черт… он…
Закончить фразу майор не успел – внутри дота грохнул взрыв, из прорезей-бойниц выплеснулось плоское красное пламя, потом выбило дым – горячий, белый; тяжелая, косо висящая на ржавых петлях дверь качнулась, взбив углом хвост песка.
– Что это? – выкрикнул майор, но крика своего не услышал – в голове звенело, из одного уха на щеку быстрой струйкой потекла кровь.
Шавкат откинул свой «бур», подхватил автомат майора, в два прыжка достиг угла и, почти не целясь, дал очередь в туман – Шавката не оглушило, как оглушило Литвинова, он стоял за майором.
Поняв, что в дот бросили гранату и второго броска не последует, майор, шатаясь, ведя руками по черной, обмахренной сажей стенке, ввалился в помещение, закашлялся – глотку обожгло острым селитряным духом. Он надеялся, что гранату могли бросить в пустой отсек – не в тот, где спали ребята, но гранату – их было две, противотанковых, связанных вместе, – бросили именно в спальный отсек. Перегородка, отделяющая один отсек от другого, лопнула, черная извилистая дыра была такой широкой, что в нее мог пролезть кулак.
Майор заглянул в спальный отсек, ничего не увидел – все смело волной; из потолка торчал металлический изогнутый осколок с прикипевшими к нему тремя патронами – это исковерканный автоматный рожок впился в бетон, искореженное оружие было завязано в бесформенный слипшийся комок.
За стенкой гулко прогрохотала очередь. Майор отшатнулся, схватился рукой за ухо, застонал от боли – показалось, что под пальцами хрустнул висок, кость продавлена, измята, на пальцах – не кровь, а мозги, вытекшие в пролом. Снизу глотку подпер теплый тяжелый комок, рвущийся наружу, майора стошнило.
«Сотрясение мозга, – вяло, через силу подумал он, – всегда тошнит, когда бывает сотрясение мозга. Словно наелся тухлых консервов или гнилой рыбы. Плохо!» Он согнулся, его опять вырвало и сразу стало легче. Из уха текло. Он вытер кровь, стиснул зубы.
– Сволочи! – просипел он, не разжимая челюстей, согнулся, когда за стенкой прогрохотала еще одна автоматная очередь: Шавкат кого-то видел в тумане, в кого-то стрелял.
Майор качнулся – его повело; на какую-то секунду он не удержался на ногах и всем весом своего тела влетел в дверь, уцепился руками за косяк и совсем рядом с собою увидел широко открытые, с кровяными, вывернутыми вверх и вниз веками глаза.
– Плетнев! – закричал майор.
Это был Плетнев. Он даже не ощутил своей смерти – был убит во сне. Взрывная волна вдавила его в стенку, лицо, плечи, живот, фигура, – все плоско припечаталось к бетону. Любознательный малыш Кудинов стоял рядом, под мышкой у Плетнева, взрывная волна его тоже вдавила в бетон.
– Кудинов! – позвал майор, но и Кудинов не услышал его.
Знающие люди рассказывали майору, что взрывная волна в помещении бывает ужасна, человека впечатывает в стену, единственно что – у него только не сдирает волосы с черепа, а так дробит кости, крошит зубы, руки, череп, – и человек вроде бы нормальный на вид, и бывает, что даже на своих двоих стоит, как Плетнев с Кудиновым, но в нем нет ни одной целой кости, ни одной живой мышцы – все измято, расплющено, изжулькано. Сила у взрывной волны особенно от противотанковой гранаты – чудовищная. Может срезать днище у танка, а людей превращает в обычные суповые наборы, запечатанные в одежду. Только кожа, да кости, да яростно выпученные глаза. Если они не вытекли.
– Кудинов… Плетнев… – неверяще потряс головой оглохший майор, прижал пальцы к уху, смахнул скользкую кровь, руку вытер о штаны; потом, вспомнив, что у него есть платок – давно не стиранная серая тряпица – прижал эту тряпицу к уху.
Он ничего не слышит, ничего не слышит… Но тогда почему грохотала автоматная очередь? Очередь он же слышал? Майор застонал.
Значит, у него выбито только одно ухо, второе цело. Он прикоснулся свободной рукой к глазам Плетнева, стараясь их закрыть – Плетнев безжалостно, в упор глядел на майора, словно бы виня его в своей смерти; Литвинов отдернул пальцы: лицо Плетнева было горячим, как со сковородки.
Кудинов изменился еще сильнее – лицо у него разъехалось в ширину, сделалось овальным, часть волос была содрана вместе с кожей, и обнажилась чистая, желтоватая кость черепа, губы прилипли к зубам – улыбка мертвого Кудинова бросала в дрожь, груди, крестца, ног совсем не было – все вдавилось в бетон.
В отсек ворвался Шавкат, держа в одной руке автомат майора, в другой свой «бур», присел с ходу, словно ему отказали ноги; Литвинов почувствовал, нет, он все-таки услышал Шавката – значит одно ухо работает. Уже что-то… хоть немного, но есть. Значит, не беспомощен он. Майор по-старчески пожевал губами, втянул в себя воздух – ухо отозвалось сильной болью, но майор даже не поморщился – теперь надо будет привыкать к боли.
Губы Шавката немо зашевелились.
– Ты
