Бюрке кашлянул, побагровел, поднял руки и пошел. За ним то же самое проделали остальные, только Линдеманн, как человек гражданский, шел с опущенными руками.
Американские солдаты встретили их очень неприветливо и повели по деревне. Один из них даже дал Бюрке подзатыльник. Американцы, и в особенности бывший среди них негр, смотрели на немцев с ненавистью. В штабе какой-то части, куда их привели, их кратко допросил сурового вида американский капитан. В его голосе слышалась явная враждебность.
Когда он ушел, Бюрке злобно покосился на приунывшего Линдеманна, но ничего не сказал.
Поздно вечером их вывели из штаба и под охраной повели в другой дом.
Американский офицер, как потом оказалось, полковник, обратился к Линдеманну на хорошем немецком языке: его удивило, что он видит перед собой гражданского человека. Линдеманн сразу же заговорил по-английски. Полковник пригласил его сесть. Они оживленно разговаривали, и, слушая Линдеманна, американец все повторял задумчиво:
— Иес… Иес…
Время от времени полковник бросал на Бюрке и остальных немцев проницательный взгляд маленьких колючих глаз. Немцы, обтрепанные, небритые, угрюмые, стояли рядком у стены.
«Разведчик», — думал Бюрке, следя исподлобья за американцем. Американец — длинный, худощавый, с черными усиками и тощими волосатыми руками — курил сигарету. Взгляд его на мгновение остановился на Бюрке, и он, усмехнувшись, спросил по-немецки:
— Ну что, господа? Вырвались из русских рук? Что ж, вам повезло!..
Он вышел из комнаты. Все тревожно молчали. Полковник вернулся вместе с другим офицером, у которого на груди красовалась колодка с многочисленными орденскими ленточками. Этот был невысок ростом, плотен и весел, он потирал все время маленькие ручки, хватал со стола то одну, то другую бумажку и, пробегая глазами написанное, бросал обратно на стол. Он прошелся мимо стоявших у стены немцев, что-то шутливо говоря Линдеманну. Линдеманн сдержанно смеялся.
Бюрке не мог ничего понять из того, что говорится вокруг, и тоскливо смотрел то на одного, то на другого, ожидая решения своей участи и все больше волнуясь. Вдруг низенький американец подошел к нему и спросил:
— Эс-эс?
— Н-нет, — сказал Бюрке.
— Знаем, знаем! — лукаво и весело засмеялся американец и опять отошел к столу.
Дальнейшее произошло быстро и неожиданно. Линдеманн встал, учтиво поклонился, и немцы покинули штаб. Впереди их оказался американский сержант, который, сказав что-то Линдеманну, исчез. Немцы вошли в домик на окраине деревни. Там валялось штатское платье, и Линдеманн быстро сказал:
— Переодевайтесь.
Промышленник шепнул Бюрке, что ему, Линдеманну, разрешено отправиться к себе домой, в виллу под Мюнхеном, и там дожидаться распоряжений американских властей.
— Знаете, что? Отправляйтесь со мной, — предложил Линдеманн и тихо добавил: — Они отнеслись к вам исключительно благожелательно, по-джентльменски, сверх всяких ожиданий. Это люди умные, деловые, не крикуны… С ними приятно дело иметь, не правда ли?
Бюрке одевался с лихорадочной быстротой. Наконец пошли. Бюрке шел, поминутно оглядываясь: в глубине души он еще подозревал, что это злая шутка и его сейчас остановят. Но его никто не остановил. Все устраивалось прекрасно!
В дивизии еще ничего не знали о Лубенцове, когда в Потсдам прилетел на самолете член Военного Совета генерал Сизокрылов.
Берлин уже капитулировал. Немцы повсеместно прекратили сопротивление, и комендант города генерал Вейдлинг вместе со своим штабом сдался в плен генералу Чуйкову.
Сизокрылов, побывавши в Берлине, приехал сюда, чтобы ознакомиться с положением наших частей западнее города. По дорогам шли многотысячные колонны захваченных и сдавшихся в плен немцев из той группировки, которая предприняла попытку прорваться на запад.
Генерал Середа доложил члену Военного Совета обо всем случившемся. Только что прибыл приказ о дальнейшем движении дивизии на запад, к Эльбе. Комдив был радостно возбужден, как, впрочем, и все офицеры и солдаты дивизии.
Солдаты строились. Шоферы заводили машины.
Уже перед отлетом Сизокрылов спросил:
— Как поживает ваша дочь?
— Хорошо, — ответил Тарас Петрович. — Она теперь в Сан-Суси, осматривает дворец.
Сизокрылов вдруг сказал:
— Вы бы не отпустили со мной дочь? Ей интересно будет посмотреть на Берлин. — Помолчав, он добавил: — Сегодня прилетает из Москвы жена, и мне бы хотелось познакомить ее с вашей дочкой.
Комдив сразу же послал машину за Викой.
Сизокрылов в ожидании девочки прохаживался по зеленому полю аэродрома.
Анна Константиновна знала уже о смерти сына. В ночь на 1 мая Сизокрылов решился. Он вызвал Москву по телефону. Девушка, работавшая на центральном узле в Москве, соединила его с квартирой. Сизокрылов наперед обдумал все, что он скажет, и хотел начать с поздравления по поводу 1 Мая, но, услышав голос жены, сказал:
— Это я, Аня. Возьми себя в руки, Аня. Надо все узнать, все узнать!
Она сразу поняла. И первые ее слова, которые он услышал после вскрика были:
— Дорогой мой, не убивайся!.. Мы выдержим все!
Больше она не смогла произнести ни слова, и он сидел, держа телефонную трубку возле уха, и ожидал. Его рука дрожала, и когда зазвонил другой телефон, он снял вторую трубку и, прижимая обе трубки к ушам, с трудом нашел в себе силы, чтобы ответить командующему:
— Позвоните, пожалуйста, через десять минут. Теперь я не могу.
Он положил одну трубку, а другую продолжал держать возле уха, наконец сказал:
— Аня! Дорогая!
Тогда в трубке послышалось рыдание, и он молчал и думал о том, как хорошо слышно рыдание за столько тысяч километров.
— Прилетай ко мне, — сказал он. — Возьми отпуск. Хоть на несколько дней. О самолете я распоряжусь.
Он положил трубку и позвонил командующему.
— Что нового? — спросил он, глядя на свою руку, которая все еще дрожала.
Командующий сказал, что только что к Чуйкову прибыли для переговоров начальник генерального штаба генерал пехоты Кребс и два офицера полковник Дуффинг и подполковник Зейферт. Они принесли письмо, в котором написано (командующий прочитал по телефону текст, подписанный Геббельсом):
«Имеем довести до сведения Верховного Главнокомандующего Вооруженными Силами Советского Союза следующее: первому из не немцев сообщаем Вам, вождю советских народов, что сегодня, 30 апреля, в 15.50, фюрер немецкого народа Адольф Гитлер покончил жизнь самоубийством».
— Как вы думаете? — спросил командующий. — Правда или врут?
Сизокрылов сказал:
— Скорей всего правда. Бежал от ответственности на тот свет — в последние ворота, которые были еще для него открыты. Доложено уже в Ставку?
— Доложено. Оттуда получана директива: единственно возможные переговоры — безоговорочная капитуляция.
Первого мая покончил самоубийством Геббельс. На следующий день гарнизон Берлина капитулировал. Сизокрылов вылетал в Берлин, оттуда — в Шпандау и, наконец, — в Потсдам. Здесь он вдруг подумал, что хорошо было бы взять с собой эту милую Вику, дочь командира дивизии. Ему казалось, что присутствие девочки, сироты, не имеющей матери, хоть немножко успокоит материнское сердце Анны Константиновны.
Вика вскоре приехала. Узнав, зачем ее вызывали, она прямо-таки возликовала, но, подбежав к члену Военного Совета, сочла необходимым как-нибудь скрыть свой восторг и, еле сдерживая сияющую улыбку, чинно произнесла:
— Спасибо! Я так мечтала побывать в Берлине!
Самолет стоял невдалеке, распластав огромные белые крылья на зеленой площади аэродрома.
Вика быстро поднялась по лесенке вверх и уселась на мягкое сиденье. Сизокрылов вошел следом за ней. Моторы загудели, и самолет, пробежавшись по траве, оторвался от земли. Под ним проносились зеленые квадраты полей, леса, блестевшие на солнце дороги, малюсенькие домишки. Тень самолета в ярком солнечном свете бежала по земле.
Вскоре эта тень зазмеилась по крышам городских домов.
На аэродроме Темпельгоф члена Военного Совета уже ожидали его машина и бронетранспортер.
Генералу доложили, что его дожидается только что прибывший из Нойкельна Франц Эвальд.
Сизокрылов быстро вошел в дом, где находился немецкий коммунист. Они крепко пожали друг другу руки. Оба немолодых, поседевших в испытаниях жизни человека смотрели друг на друга и улыбались друг другу даже с какой-то влюбленностью.
— Э, да вы еще ничего! — шутливо сказал Сизокрылов. — Крепко держитесь еще!.. И Гитлер с вами не справился!..
— Не справился, — засмеялся Эвальд. — Кости целые!.
— Кости что… Вот сердце как?
Эвальд махнул рукой:
— Влюбиться нельзя, а работать можно…
Оба рассмеялись. Сизокрылов тем не менее прекрасно заметил бледность и истощенный вид немецкого коммуниста. Эвальд сразу же начал рассказывать о том, что нашел в Нойкельне несколько старых друзей, беседовал там с молодежью.
