Ознакомительная версия.
В дверях – Лелюков, уже одетый.
– Можно вас прервать?
Люся вздрогнула от неожиданности.
– Тебе пора ехать, Сергей.
Едва-едва где-то далеко приподнималось солнце, не дотянув еще до кромки горизонта, а здесь держались еще серые, предутренние тона.
Я пришел в верхние кварталы города, поднялся на гору, к тому дому за каменной оградой, где остановился Градов. Часовой пропустил меня во двор. В тишине ночи журчал ручей, и, подобно темным, мохнатым скалам, поднимались кипарисы.
– Кто? – окликнул меня человек в военном, с фронтовыми офицерскими погонами, и тотчас же радостно воскликнул: – Лагунов?!
– Здравствуй, дорогой Атаке.
Атаке схватил мою руку и приблизил ко мне свое усатое скуластое лицо.
– Не ожидал я тебя увидеть здесь, Атаке.
– А я ожидал. Мне сказал Градов, что ты будешь здесь. И я ждал тебя и поэтому сразу узнал, хотя ты очень изменился. Ну, разве ты не изменился, Сергей? – Его широко расставленные глаза не отпускали меня.
– Постарел?
– Ты не девушка, – под усами у него блеснули зубы, – а я уже далеко не мальчик, поэтому могу сказать тебе: в твоем возрасте не стареют. Ты просто возмужал, стал серьезным, настоящим мужчиной.
– Спасибо, Атаке… А где генерал?
– Здесь…
– Где?
– Он стоит спиной к тебе и тебя не видит. А он ждет тебя.
Только сейчас я обратил внимание на человека в белой сорочке, умывавшегося из ручья, журчавшего у дома. Возле Градова стоял ординарец с открытым несессером, где светлели различные приборы. В руках ординарца, высокого, в пилотке солдата, было полотенце, белевшее на бархатном фоне кипарисов так же, как и рубаха генерала.
Градов последний раз с удовольствием пофыркал в ладони, поплескался еще в ручье, взял полотенце, все еще не оборачиваясь к нам.
– Китель! – приказал он.
Ординарец простучал каблуками в дом, вернулся с кителем.
Градов быстрыми движениями сунул руки в рукава кителя, так же быстро застегнул на все пуговицы и крючки, причесался и подошел к нам.
– Доброе утро, Лагунов, – он подал мне влажную и холодную руку, – пойдем-ка в дом. У меня в запасе почти час перед отъездом.
Мы прошли прихожую и очутились в комнате, выходившей окнами в ореховый сад.
Комната была скромно, наспех оборудована. Стены недавно выбелены, еще пахло непросохшей известью, подоконники и двери липли, и ясно чувствовались запахи краски и сиккатива.
Градов пригладил свои седые волосы ладонями.
Передо мной сидел почти не изменившийся, с обычной сухой манерой разговора генерал Градов. Он уже был наслышан обо мне, беседовал по этому поводу со Стронским.
Градов вызвал меня, чтобы поговорить со мной и определить наилучшие возможности использования меня в своей дивизии. Градов оставался верен себе, и так же, как когда-то, он обязательно беседовал с каждым новым курсантом, так и сейчас мимо него не проходил никто из офицеров, которые должны служить и воевать в его дивизии.
Мы проговорили с Градовым час. В дверях появился Атаке.
– Пора ехать, товарищ генерал, – доложил Атаке.
– Итак, жду в дивизию, – Градов поднялся, – заканчивайте все свои дела и – милости прошу. Впереди трудов немало… А я тороплюсь. Я должен вовремя попасть к командующему, в Севастополь.
Мы расстались с генералом, и я пошел к домику Лелюкова.
Вдруг из боковой улочки, ведущей к базару, откуда доходили непроветренные запахи виноградного молодого вина, кислой язьмы и овечьей шерсти, вынеслась грузовая трехосная машина. Дверь кабины была полураскрыта, и оттуда высовывалась голова в приметной черной пилотке подводника. В кабинке сидел Яков, а сверху, придерживаясь за крышу кабинки, мотался низкорослый, но цепкий Баширов.
Грузовик сделал крутой поворот, завизжали тормоза. Из кабинки выпрыгнул Яков.
– Сережа… будь мужествен… – голос Якова дрожал. – Ранена Люся…
…Возле дома Лелюкова толпились люди. Мы подбежали к калитке. Во дворе я столкнулся с Василем.
Он охватил меня своими могучими ручищами, прижал к себе, как ребенка, заговорил отрывисто, несвязно:
– Вот паразит тот Фатых! Вызвали его к командиру. Люся тут была… Ой, милочка, красотка, товарищ гвардии… Жахнул он из «вальтера»… по командиру, а попал в нее, в нашу дорогую Люсю… И я не углядел… да кто знал… Спасла командира… а я-то! Я?…
Оттолкнув Василя, я бросился к дому.
На диване навзничь лежала Люся, запрокинув голову на валик. Волосы ее упали, руки были прижаты к щекам, глаза полузакрыты. Я прикоснулся к ее руке и почувствовал слабое ответное пожатие ее теплых, влажных пальцев. Ее глаза широко раскрылись. Люся взглянула на меня с каким-то тревожным любопытством и немой укоризной…
– Ты успокойся, – прошептала она, – я ничего… пустяки… Ты… ты успокойся…
Лелюков потрогал меня за погон.
– Встань, Сергей. – Он взял меня под руку и отвел к окну, сказал тихо: – Я вызвал его сюда… Он выслушал, выхватил пистолет. А Люся бросилась к Фатыху… Меня хотела загородить…
Вошел Устин Анисимович. Неторопливо, по своей укоренившейся докторской привычке, тщательно вымыл руки щеточкой, которую он вынул из кармана своего пиджака, почистил ногти. Камелия подала ему чемоданчик. Он щелкнул ключиком, открыл замок, вынул оттуда халат, резиновые медицинские перчатки и глазами указал Камелии на инструменты. Она отобрала необходимое и ушла на кухню.
Устин Анисимович надел халат, не завязывая тесьмой на спине, подошел к Люсе и тихо сказал:
– Дочка… ничего… все бывает… Жизнь прожить… – не договорил и, резко повернувшись к нам, строго сказал: – А посторонних прошу… – он указал на дверь рукой, и рука его затряслась в неуемной дрожи.
Глава двадцатая
Волны пролива
Наша градовская дивизия закончила формирование, чтобы итти в поход на Балканы.
В моем распоряжении оставалось немного времени, чтобы отвезти в Керчь, на переправу, отца, Устина Анисимовича и Катерину, уезжавших домой.
Люся лежала в военном госпитале в Феодосии. Там же поджидали меня отец и Устин Анисимович. Катерину я должен был захватить в Солхате, куда я заехал по пути из Симферополя.
Кожанов прощался с Катериной на виду у всех, не стесняясь своих чувств. Он был в новенькой летней гимнастерке, которая топорщилась на спине и в рукавах.
Погоны коробились на слабо подвязанных пуговках, тронутых по закрайкам купоросной ржавчинкой, – обмундирование доставили в сырых трюмах.
– Новый-то покрой гимнастерок, – говорил Кожанов, чтобы чем-нибудь замаскировать горечь разлуки, – со стоячим воротом. В сорок первом начинали войну с отложным. А в этой рубахе и головы не повернуть.
– Это чтоб ты на других не заглядывал, – добро усмехаясь, сказала Катерина, – гляди только на меня, прямо на меня, Петечка. Вот и не надо будет головой крутить.
Баширов, тоже отправлявшийся по призыву с Кожановым в Симферополь, похаживал, помахивая хворостинкой. Ему не с кем было прощаться, ни с кем из девушек он не сблизился и потому наружно равнодушен был к затянувшемуся, по его мнению, прощанию.
Наконец мы в машине.
Впереди ровная линия шоссе, выкатанная до масленого блеска.
Пригорюнившись, сидела Катерина.
В Феодосии я забежал в госпиталь. Люся порывисто приподнялась на подушке, встретила меня сияющими глазами.
– Мне совсем хорошо, – сказала она. – Папа едет в Псекупскую, приготовит наш дом, а потом я перееду туда, Сережа… И буду тебя ждать., ждать… – Ее щеки прикоснулись к моим рукам, и мне не хотелось уходить, хотя автомобиль давно уже гудел под окном.
Над Керченским полуостровом дул холодный морской ветер, проносившийся через пустынные, плоские степи, тронутые уже сухой желтизной. То, что называлось плацдармом вторжения и бесконечно занимало нас в нашем партизанском царстве, сейчас предстало моему взору в своем скучном однообразии…
Разорванные сталью широкие позиции Ак-Моная терялись где-то далеко, в зыбучем, панцырном накате Азовского моря, прильнувшего к серо-голубоватому, дымному горизонту. Ничто не тревожит теперь эту безмолвную степь, разве только чайки, ушедшие уже к Черноморью, или пролетит заблудший подорлик, скосив на ветровом потоке свои тонкие, как закрученные усы, крылья, да матово блеснет латунная снарядная гильза… Или далеко, как в мираже, появятся чумацкие упряжки, ползущие снова за разминированной сивашской солью, и потеряются в бледных разводах солончаков медлительные быки, покачивая длинными рогами.
Возле Турецкого вала, с восточной стороны, рядом с шоссе, заровненным после немца, застыл подбитый танк «Чапаев». Танк, видимо, несся по шоссе на долговременный огневой бункер, и невдалеке от него снаряд германской пушки разворотил бок на фланговом маневре – гусеницы рванули пришоссейную полынную землю до самых ракушек и замерли. Сталь проржавела на изломах, краска облупилась от короткого, но смертного взрыва. Но и сейчас этот неподвижный танк авангарда приморцев был лих и героичен в своей стремительности.
Ознакомительная версия.
