Через несколько минут мы поднялись на возвышенность, где находился люблинский мясокомбинат… У длинных приземистых построек головной батальон сосредоточивался для атаки — город лежал внизу.
Огромные склады мясокомбината были захвачены с хода, немцы не смогли ни вывезти, ни уничтожить награбленное ими у польских крестьян добро.
В конторе мясокомбината на полу валялись сотни бумаг, осколки выбитых взрывами стёкол, счёты, пишущие машинки. Никогда на войне не приходилось нам слышать такое дикое смешение звуков: разрыв и свист неприятельских мин, пулемётные и автоматные очереди, цоканье осколков, тревожные и настойчивые звонки нескольких конторских телефонов, опрокинутых на письменных столах, пронзительный визг обезумевших от ужаса свиней: они вырвались из каменных хлевов и носились в огромном прямоугольнике двора.
А через несколько мгновений все звуки эти потонули в грохоте нашей артиллерии: пушки, подкатив вслед за пехотой, развернулись тут же, у стен мясокомбината, и открыли огонь по противнику.
Немцы попали в капкан, построенный нашими танками и пехотой. Танки отрезали им одну за другой все дороги отхода на запад, пехотные части генерала Рыжова вышли в этот вечер к Люблину с севера и востока. Сперва немцы пытались вырваться, но, отброшенные нашими частями, перешли к обороне внутри самого Люблина. В самом центре немецкий военный комендант с командой своих головорезов-карателей установил крупнокалиберные пулемёты и открыл шквальный огонь вдоль нескольких перекрещивающихся улиц. Борьба пехоты с противником была особенно жестокой, трудной и сложной в эти первые часы. Сумерки сгустились. Тьма нарушалась лишь вспышками выстрелов и пламенем отдельных пожаров. Командиры передовых подразделений не знали города, ни один из них не имел плана Люблина, и ориентироваться ночью в лабиринте улиц и узких переулков, поваленных столбов и разрушенных зданий было очень трудно. У немцев было в ночном бою несомненное преимущество — четыре с половиной года топтали их сапоги польскую землю, немало разбойничьих ночных облав устраивали они за это время на мирное население Люблина. Они достаточно изучили люблинские улицы.
Утром мы увидели картину уличного боя в густо населённом городе. Лёгкие полковые пушки стояли на тротуарах и в подворотнях, артиллерийские наблюдатели, вооружённые биноклями, ползали по крышам, выглядывали из окон, миномётчики с городских площадей и пустырей возле костёла вели обстрел занятого немцами района города, и широкое жёлто-красное пламя то и дело вырывалось из жерл тяжёлых миномётов.
Мы стремительно проехали по одной из центральных улиц Люблина — Любартовской, к месту, где находился полк, очищавший западный район города. Здесь уже никто не ходил по мостовой, бойцы перебегали вдоль стен домов. В бетонном гараже нашли мы командование полка. Тут же перевязывали раненых, а на каменном полу лежал убитый, с лицом, прикрытым куском марли.
Сидя, прислонившись к стене, спал боец-связист. Нам объяснили, что он проработал без сна и отдыха в течение пятидесяти часов. Вскоре мы снова вышли на улицу. Над пустынной площадью стояла лёгкая завеса дыма и кирпичной пыли. И надолго запомнится нам высокая, сухая фигура седого генерала Рыжова, спокойно идущего через пустую площадь к кирпичным домам, из которых густо полыхал ружейный и пулемётный огонь.
Самое удивительное в боях на улицах Люблина — это то, что сотни людей, жителей города, и не только мужчины, но женщины, дети, старики, не прячась от снарядов и мин, пренебрегая опасностью, выходили на улицы из подвалов, подворотен, собирались вокруг бойцов и офицеров, расспрашивали, рассказывали, приглашали попить воды, отдохнуть на скамеечке, совали в руки угощение. Много трогательных сцен пришлось видеть нам в это утро, много хороших благодарных слов выслушали наши бойцы от люблинцев.
И всё это вместе: толпы, приветствовавшие армию на подходе к городу, серьёзные, умные политические рассуждения старика-лингвиста, знатока шести европейских языков, и мелочи, быстро мелькнувшие перед нами, — артиллерист, поднявший на руки кудрявую девочку, юноша, вскочивший на ходу на подножку нашей машины и бросивший на колени водителю Мухину две пригоршни конфет, и цветы, которые женщины бросали бойцам из раскрытых окон, — всё это создавало атмосферу радостного, праздничного настроения, странно гармонировавшую с суровым громом боевых орудий.
Люблин
23–24 июля.
1Дороги в Восточной Польше идут средь созревших полей пшеницы, ячменя. Во многих местах крестьяне убирают урожай. Зреют яблоки, сливы, груши, но, по-видимому, любимое дерево здесь вишнёвое. И урожай на вишню необычайно богатый, войска проходят по деревне меж красных шпалер вишнёвых деревьев. На некоторых перекрёстках предприимчивые мальчишки продают вишни ведёрками и котелками. Цены у «купцов» настолько божеские, что даже на солдатское жалованье можно без особого ущерба купить запас вкусной вишни. Цветёт сиреневым и белым цветом картошка, уж кое-где хозяйки копают её, появились молодые овощи — морковь, бобы, брюква. Много сахарного зелёного горошка; он растёт вдоль дороги, стручки его соблазняют мальчишек и солдат. Из лиственных густых лесов, из болот, поросших неестественно яркой и густой травой, по глубокому песку просёлков тянутся подводами и пешком тысячи и тысячи польских крестьян, везут и несут в деревни спрятанное от немцев добро, гонят коров, телят, лошадей. Эти крестьяне в фетровых шляпах, без пиджаков, топающие босиком, эти крестьянки в косынках и фартуках, навьюченные зимней одеждой, подушками, одеялами, зеркалами, самотканными коврами, толпами идущие навстречу нашим передовым подразделениям танков, пехоты, конницы, — если подумать по-настоящему, исчерпывающе выразили дружбу и доверие польского народа к Красной Армии. В этом встречном походе польского крестьянства, несущего из лесов своё добро обратно в дома под грохот советской артиллерии, выражено понимание польским крестьянином моральной и политической чести наших войск, доверие к силе Красной Армии, к нашему военному успеху, законности и культурности всех наших принципов в отношении населения. Едва фронт откатывается на двадцать — двадцать пять километров от освобождённых польских деревень, как глаз, жаждущий картин мира, с удовольствием следит за идиллическими сценами деревенской жизни: крестьянин косит, а его дети кувыркаются на стоге сена, дразнят шуструю мохнатую собачонку, тщетно стремящуюся взобраться по крутому и скользкому стогу, женщины, улыбаясь проходящим, копаются в огородах, девушки у бетонных деревенских колодцев шутят с ухажёрами, другие поливают цветы, обирают с деревьев вишню.
Как же жили здесь люди при немцах? Из государств Европы, захваченных военной силой немецкого фашизма, Польша порабощена дольше всех других. В сентябре исполняется пять лет, как Польша превратилась в германское генерал-губернаторство. Можно верить, что немцам не придётся праздновать этот юбилей, — повидимому, дата его совпадёт с возрождением польского государства, демократического и независимого. Но с особым интересом расспрашиваем мы поляков о тех порядках и законах, которые установили немцы в польском губернаторстве, о тех условиях, в которых жило население Польши в эти долгие, как пять столетий, пятьдесят месяцев. Конечно, картина, которую увидели мы сегодня, далеко не полно отражает немецкое хозяйствование в Польше. Мы ведь пока говорим с людьми лишь в восточных, между Бугом и Вислой, районах. Но и эти поверхностные и неполные сведения говорят о многом.
Когда в местечке Ленчна, находящемся недалеко от Люблина, я сошёл с машины, меня окружило несколько десятков человек — стариков, молодых людей. Все они улыбались, кто-то, растолкав толпу, точно должен был сделать важное, спешное дело, пробился вперёд; это был лысый, полный человек. Он подошёл ко мне, пожал руку, рассмеялся, удовлетворённо закивал головой.
— Яка механизация! — сказал человек, указывая на проходившие по шоссе танки.
Сразу несколько голосов заговорили, склоняя всячески слово «механизация». У нас завязался разговор. Я спросил, ждало ли население Красную Армию.
Несколько человек ответили мне словами, которые мне уже приходилось слышать от старухи-работницы в Люблине и от украинца-крестьянина в прибугской деревне:
— Як бога!
Я начал расспрашивать пожилого крестьянина с впалыми щеками о немецких порядках в Польше. И этот человек с суровым лицом аскета вдруг всхлипнул и расплакался. Сразу лица людей стали серьёзны и мрачны. Поистине средневековые ужасы, бандитский грабёж творили в Польше немцы. Об этом рассказывали в сёлах и городах десятки, сотни людей. Об этом я вновь услышал во время разговора в Ленчне. Деревня задыхалась от налогов. Так организованно, педантично грабить могут не просто бандиты, а лишь немецкие бандиты. Крестьянин снял в прошлом году урожай в девятнадцать мер пшеницы, из них десять, то есть больше половины, сдал немцам. Огороды сажались по строгому плану, по развёрстке, и к осени у крестьян почти целиком отбирались все плоды их трудов: фасоль, морковь, брюква, горох, петрушка. Учитывалась каждая курица, и польские куры жили в польских деревнях, но пресловутые «яйки» почти целиком поедались в Германии. На люблинских складах я видел феноменальные штабели ящиков с яйцами, подготовленных к увозу в Германию. Не только на ящиках, но и на каждом яйце имелся штамп. Надо сказать, что яйца оказались свежими. Масло, молоко, все молочные продукты учитывались, обкладывались, забирались. С коровами повторялось то же, что и с курами. Польские коровы жили в польских деревнях, но львиная доля удоя шла немцам. Крестьянам давалась привилегия пасти и доить коров, на немцев падал труд есть масло и пить сливки. Поистине классическое выражение разделения сельского труда, организованного в системе фашистской экономики.
