Для жены моей Зося — информбюро: посвящает ее во все новости не только факультета, но и города. У Зоси удивительная осведомленность, но сплетницей ее даже недоброжелатели никогда не называли.
Мне же в Зосе больше всего нравятся чуткость и такт. Ни разу она не принесла в дом неприятного известия. Если и узнавала что-то такое, то никогда не сообщала в семье — только на кафедре. Возбуждение свое, возмущение, беспокойство выдавала разве что выпитым в огромном количестве чаем. Сто лет мы с ней спорим, у кого лучший чай — у нас или у нее, кто лучше умеет заваривать. Стараемся удивить друг друга, достаем высшие сорта, исчерпываем сувенирные запасы, делимся, меняемся. Своеобразная игра взрослых людей.
Одна из моих бывших аспиранток, мудро, как говорит Зося, поменявшая «сушку мозгов» на замужество, живет и работает в школе Грузии, муж ее агроном в чайном совхозе, и эта добрая душа, которую я нередко пробирал за легкомысленное отношение к истории, аккуратно шлет мне посылки с чаем, а мы ее отдариваем грибами, на суп из которых, как она пишет, собирается все совхозное начальство.
Зося смаковала чай, как самый тонкий дегустатор.
— Иреночкин? Неважный чай. Разучились грузины выращивать чай высших марок.
Тоже хорошая примета, когда она не хвалит мой чай, а хает и делает вид, что такое пойло ей и пить даже не хочется.
В действительности чай был отменный. Аромат его и вкус чувствовали даже Мика и Вика, хлебавшие из блюдечек, как купчихи, с довольным причмокиванием. Обеих очень смешило, когда Валя называла их купчихами, у девочек, видимо, возникали какие-то таинственные телевизионные ассоциации, которые они напоминали друг другу на ушко.
— Что вы там шепчетесь, купчихи?
Заливались смехом дети — смеялись и взрослые, без определенного повода, просто радуясь веселью детей. Наверное, это высшая радость, которая может быть у человека.
— Мусор она тебе присылает, твоя Ирена Болеславовна. Лентяйка была, каких свет не видел. Но умная. Головы кружила даже профессорам… Типичная полька.
— Не отзывайся плохо о польках. Павел сейчас пишет про свою фронтовую любовь Ванду и… плачет от умиления. Вся рукопись в пятнах.
— Что ты выдумала! Мои рукописи всегда в пятнах — от детских пальчиков. Там мурзилка Вика полазила.
— Я не мурзилка, у меня чистые пальчики. — Девочка показала ручки с растопыренными пальчиками. — Мика — мурзилка. — У Михалины ручки измазаны вареньем.
— Укушу за ухо, — по-взрослому серьезно предупредила сестру Михалина.
Вика закрыла свои ушки ладонями. Снова всех рассмешила.
— Между прочим, дорогая супруга, читать то, что человек пишет для себя… для души, нехорошо.
— Мне нехорошо? — удивилась Валя. — А кто тебе перепечатает на машинке? Кроме меня, ни одна машинистка не разбирает твоего куриного почерка.
— А зачем это перепечатывать?
— Ты не думаешь публиковать свои воспоминания? — почти озабоченно спросила Зося.
— Не знаю.
— Дай мне почитать, и я тебе скажу. Дашь?
— Тебе — дам.
— Но знай мое мнение заранее: излишняя роскошь для человека, умеющего писать, три года работать над военными воспоминаниями и… не напечатать их. Непростительная роскошь.
— Что подумают студенты о своем профессоре?
— Павел! У тебя были амурные истории? — удивилась Зося. — Никогда бы не поверила. Такой однолюб!
— Он хитро пишет: все девушки теряли головы от любви к своему комсоргу, а он знал лишь одно — воспитывать их.
Зося захохотала. Валина шутка, пусть себе и шутка, неприятно уколола.
— Постыдись, Валя. Я пишу чистую правду.
— Правда, она у каждого своя…
— А я верю, что он пишет правду. Правдолюбие его, ты знаешь, Валя, нередко выводило меня из равновесия. Нельзя жить без дипломатии… в наше доброе время. Но зато Шиянок — самый объективный историк.
Стало неприятно, что женщины говорят так, будто меня нет. Попробовал отвести разговор и от моих воспоминаний, и от моей персоны вообще. Но сделал не тот ход.
— Что там у нас на кафедре?
— Ты спрашиваешь, что на твоей родной кафедре, Павел! Я тебя разнесу на ближайшем партийном собрании за уклонение от жизни кафедры. Ты как почасовик: пришел, отчитал курс — и бывайте здоровы, живите богато. Неразумный протест!
— У меня — протест? Как ты могла подумать? У меня и мысли такой не появилось. Просто мне хорошо работается, и я спешу домой. Никогда не думал, что военные воспоминания могут так захватить. Не иронизируй, Валя, пожалуйста.
— Откуда ты взял, что я иронизирую? Теряешь чувство юмора, Павел.
— О-о! Если ты заметила такую болезнь, то прошу тебя и тебя, Зося, не давайте ей перейти в хроническую. Потерять чувство юмора — стать похожим на Марью.
— Между прочим, «тетка» снова в больнице. И, ты знаешь, происходит чудо: все вдруг очень подобрели. Выходу хоть к ране прикладывай. И Барашка такой деликатный кавалер, даже перед нами, бабушками, комплиментами рассыпается. А уж как подобострастен к Раисе Сергеевне — смех и грех. Может, рассчитывает на представление ее мужу? Напрасно старается. Райка положением мужа, как высокой стеной, отгородилась и от добрых, и от дурных дел. Ты помнишь, чтобы она кому-нибудь оказала хотя бы такусенькую, с мой ноготь, услугу? Правда, и неприятностей не устраивала. Помнишь ли ты хотя бы одно ее замечание кому-нибудь? Ей, мол, нельзя из-за мужа. Позиция — хитрее не придумаешь.
— Зося! Становишься злой.
— Открыл Америку! Я всю жизнь воевала и против «теток», и против раек, и против либералов, таких, как ты.
— Спасибо.
— Кушай на здоровье.
— Не заводись, пожалуйста, а то снова поссоритесь, — попросила Валя.
— Не бойся. Я сегодня добрая. А «тетку» мы с тобой недооценили. Начинаю думать, что не Барашка, а она создает атмосферу. Из-за своих болезней она ненавидит нас, здоровых. Хотя кто из нас здоровый? С ужасом думаю, что было бы, доберись она до заведования кафедрой. Кошмар! И для нас, и для нее.
— Пожалей больного человека.
— Если больная, пусть идет на пенсию.
— Разгонишь всю профессуру. Ведь и правда, кто из нас здоровый? Ты? Я? Петровский?
— Петровский твой — что атомный ледокол, только без вертолетов на палубе.
Михалинка залилась смехом:
— Лысый ледокол. Без вертолета. Ха-ха-ха! — Даже застучала ножками в крышку стола.
— Вы научите, а она ему ляпнет, — встревожилась Валя. — Девчатки, напились чаю? Марш гулять!
Но Михалина что-то шептала Вите, и та от смеха втянула голову в плечи, сжалась в комочек. У Мики дурная манера кусать за ухо, но, наученная не раз горьким опытом, Вита все равно охотно подставляет сестре свое ушко. Это и смешно, и трогательно.
«Да не будь же ты такой овечкой», — учат ее и бабушка, и мать, но ничего не помогает. А мне ее мягкость, покладистость нравятся, хотя любуюсь, конечно, больше неистощимой на выдумки шалуньей Михалиной, она лидер не только по отношению к сестре, она лидер во дворе, через пятнадцать минут делается им на любой детской площадке.
Часто шучу, что не я воспитываю ее, а она меня. В шутке этой немало истины: дети действительно делают нас и добрее и… умнее.
— Еще чаю хочешь, Зося?
— Бурда, ну да ладно — наливай.
— Притупился у тебя вкус.
— На чай, может, и притупился, на людей не притупляется. Кого ни возьму на зуб, сразу разгадаю, что за фрукт: лимон, банан или хрен…
— Хрен горький, фу, — вспомнила серьезно Вика.
— Потому я и выплевываю его, дитя мое.
— В прошлый раз ты пила этот же чай и хвалила.
— Нельзя человеку сразу отваливать много похвалы. Она, как лекарство, требует дозировки.
— Неужели собираешься похвалить меня? Давно не слышал.
— От меня не дождешься. Но люди хвалили.
— Есть же такие чудаки?
— Ты плохо думаешь о своих учениках.
При таком повороте игривый тон неуместен, и я ответил серьезно:
— Ты знаешь, что я хорошо думаю о них. Даже…
— Вот это твое «даже» мне не нравится, всегдашнее евангельское всепрощение. Никаких «даже»! Хорошо думай о хороших людях.
— Так кто меня хвалил?
— Им все же стыдно стало, что они так бесцеремонно расправились со старейшим профессором.
— Почему расправились? Общая тенденция: омолаживать кадры. Сама говоришь: старейший. По-твоему, приятный комплимент?
— Омолаживать нужно с умом. С сохранением преемственности. Дошло до них.
— До кого?
— До ректора и парткома.
— И что? — высказала нетерпение Валя.
— Готовь тесто на пироги. Покупай коньяк, а то, говорят, скоро введут сухой закон. А за академика нельзя не выпить.
— За какого академика? — Мне показалось, что жена испугалась, на лице ее даже пятна выступили.
— Принято решение ученого совета рекомендовать твоего богом суженого в академики. Давно пора. Важнейший идеологический факультет — и ни одного даже членкора, хотя бы завалященького. А почему у вас кислые физиономии? Я хотела заставить вас танцевать за такую новость.
