— Что с телом будут делать?
— Домой, должно быть, отправят.
— Не ладил он с родичами.
— Знаю, мне он тоже говорил. Зато отделение Американского легиона может там военные похороны по первому классу закатить. Закопают на городском кладбище, рядом с дедом и прадедом, пару залпов дадут.
— И прощальную какой-нибудь сопляк из бойскаутов на горне выведет.
— Ну и что? — возразил Уинч. — Ему уже безразлично, что с ним сделают.
— Родичам-то напишешь? — спросил Стрейндж.
— Не буду я ничего писать.
— И я не буду. Чего тут напишешь?
Уинч заказал еще вина.
— Ты чего не приходишь сюда? Заглядывай по вечерам, когда хандра или просто отвлечься.
— Послезавтра на учения выступаем.
— Ну так когда вернешься, — заключил Уинч.
— Ладно. На десять дней всего уходим.
В тот же вечер Стрейндж позвонил Преллу. Через Джека Александера Уинч разузнал, где в точности находится агитбригада. Но, почувствовав отношение Прелла, Стрейндж решил, что больше звонить ему не будет.
Десять дней в поле — это самое лучшее, что могло выпасть Стрейнджу в такое время. Прежде всего хороший повод встряхнуться от однообразного гарнизонного житья. Найдешь приличное место среди деревьев, расставишь чином палатки, разложишь хозяйство, а через два дня сниматься с места и топать тридцать километров, а там снова разбивать кухню — тут переживать некогда, разве что урывками. Да и в урывочные минуты всегда находились дела. С трех тридцати до полуночи Стрейндж был на ногах: проверял, как управляются его повара, кормил народ, перетягивал брезент, чтобы получше закрыть хозяйство от дождя, следил, чтобы палатки вовремя окопали ровиками, и не залило пол. Работа и беготня целый день доставляли ему удовольствие.
Пока шли учения, как-то незаметно, разом пришла весна. В первые три дня моросил дождь, по-зимнему пробиравший до костей, потом потеплело, в лесу сделалось душно от влаги, и вдруг в один прекрасный день выглянуло солнышко. Оно грело целую неделю, на деревьях полопались почки, и все зазеленело.
Красотища была необыкновенная! И как быстро преображалась местность, тоже было необыкновенно. Стрейндж выйдет, бывало, на лужайку, чтобы проверить пластиковые мешки с питьевой водой, и остановится в липкой грязи, заглядевшись на фермерские домики, разбросанные то тут, то там среди холмов. Стоит, смотрит сквозь голые чернеющие ветви ясеня или дуба, и прямо на глазах разворачиваются из набухших почек листочки и дом скрывается из виду, заслоняется молодой зеленью.
Другим весна не весна — им все едино. Дождь — ворчат на сырость и холод, проглянет солнце — ворчат, что развезло, шагу не ступишь. А Стрейндж радовался и дивился красоте. В первый раз за шесть лет он видел, как приходит весна. До войны он четыре года безвыездно служил на Оаху, где нет ни зимы, ни весны, потом, после нападения японцев, еще год там пробыл и потом еще один в тропиках. Давненько он не видел настоящей американской весны.
Учения проходили на возвышенной пересеченной местности к западу от реки Теннесси. Здесь не было таких медвежьих горных углов, как в восточном Теннесси, но если забраться подальше, в глубинку, то обязательно наткнешься на бревенчатые домишки, крытые дранкой, колодец и отхожее место во дворе. Фермеры в высоченных резиновых сапогах настороженно зыркали на чужих из-под обвислых шляп, как лесное зверье. У них можно было купить бутылку-другую «громобоя» — мутновато-желтого маслянистого варева; от одного вида этого адского зелья забирало дух. В домах над дверью висели связки высушенных и скрученных табачных листьев с перевитыми черенками. Табак они не продавали, а давали связочку за так, попробовать. Стрейндж не жевал домашнего табачку с тех давних времен, когда подростком бродяжил по Техасу. У женщин были угловатые, грубые лица, тонкие губы плотно сжаты, зато глаза глядели душевно и жалостливо. Дочки на глаза почему-то не попадались.
Почти в каждом доме за перекошенной оконной рамой висели флажки с одной или двумя, а то и тремя синими звездами посередине — по количеству мужчин, забранных из семьи в армию.
Утром единственной субботы, выпавшей за время маневров, вышел приказ предоставить с полудня личному составу частей и соединений суточный отпуск. Ближайший населенный пункт находился в трех милях — захудалый городишко под названием Максуэнвилл. Тем, кто не втиснулся в старый ротный грузовик, пришлось топать пехом по размытой грунтовке. В распоряжении Стрейнджа был хозяйственный джип, он кликнул клич, и вся его кухонная команда банановой гроздью облепила машину. Поставив на площади джип, Стрейндж первым делом пошел в гостиницу, единственную в городе, и снял номер — на тот случай, если кто подвернется. Ему досталась последняя незанятая комната.
В городок собралась солдатня со всего района учений: пехотинцы, артиллеристы, танкисты, связисты из других частей и даже несколько развязных горлопанов из воздушного десанта. Кого тут только не было! Девочек в этой дыре явно не хватало, зато выпивки хоть залейся. Максуэнвилл был центром «сухого» округа, но на окраинах прилепились три забегаловки, где можно было раздобыть втихую настоящее бутылочное виски, а не только мощный вонючий «громобой». Хитроумные хозяева заранее запаслись спиртным, забегаловки были забиты, и хвост очереди тянулся от входа по глинистой обочине. Стрейндж прошел днем по Мейн-стрит. То тут, то там уже завязывались пьяные потасовки.
Женщин на улицах вообще почти не было видно. Несколько местных гулящих и проституток околачивались у двух ресторанчиков, где, несмотря на вывеску: «Приносить и распивать спиртные напитки запрещается», хлебали вовсю, доставая бутылки из карманов или из-под стола. Остальные расселись с кавалерами в окраинных заведениях. Местные мужчины, судя по всему, старались как можно реже показываться на улицах, а те, что попадались, напускали на себя равнодушно — деловой вид и поскорее проходили мимо. Военно-полицейские машины пачками свозили пьяных обмякших вояк на сборный пункт, где их должны были подбирать патрульные из своих частей. Стрейндж понял, что кадр не подвернется, и налег на выпивку. Даже низкосортное бутылочное виски после самогонного «громобоя» казалось напитком богов. Повсюду царила бесшабашная, отчаянная удаль, как перед концом света; он тоже расслабился.
Он больше не горевал из-за Лэндерса. Люди кончаются, как и времена года, — таков закон. Один так, другой иначе, но все равно кончаются. Весна каким-то образом поставила все на свои места.
Подвыпивший, благодушный, примиренный с этой разломленной, катящейся в тартарары жизнью, Стрейндж бродил по улицам, глазел, забрел куда-то подкрепиться. Около одиннадцати вечера на Мейн-стрит его остановил один из ротных поваров. Он, задыхаясь, выскочил из какого-то темного переулка.
— Слышь, сержант, верно, что ты снял номер в гостинице?
— Угу, снял. А что?
— Понимаешь, с двумя цыпочками познакомился. Деревенские. Могу уступить одну, если в комнату пустишь.
Они забавлялись всю ночь, а снаружи, за стенами гостиницы, городок ходил ходуном от топота полчищ, почуявших конец света и лихорадочно старавшихся урвать напоследок от жизни что можно. В семь часов девчонки объявили, что им пора бежать домой, чтобы привести себя в порядок и поспеть в церковь к утренней службе. У Стрейнджа было такое ощущение, будто все, что произошло — и эта колдовская ночь, и девчонки, вышмыгнувшие из кустов, и хмельное веселье, — какое-то языческое чудо и обе девчонки — воплощение самой весны.
Обойдя все забегаловки и шумные компании, Стрейндж кое-как собрал свою кухонную команду. Солнце грело вовсю, солдаты поскидывали полевые куртки и тащили их в руках. В лагерь возвращались тем же манером, в переполненном джипе, и мимо тех же лесов и полей, которые заметно озеленели за сутки. Впереди были еще четыре дня учений, а потом они возвратятся в военный городок. Всю обратную дорогу шел громкий обмен субботними впечатлениями.
Стрейндж большей частью молчал, зато его повар хвастливо распространялся насчет того, как им с сержантом повезло с двумя охочими деревенскими ягодками. Ребята что есть сил подзуживали Стрейнджа, но тот пропускал мимо ушей даже самые забористые шуточки.
В следующую же субботу, когда часть вернулась в казармы, он получил увольнительную на ночь и условился с Фрэнсис о встрече.
После того как прошел первый бурный приступ желания, они лежали обнявшись, спокойно, как два старых товарища. Стрейндж не задавал неделикатных вопросов о том, что она делала без него и с кем встречалась.
Добродушно — насмешливое отношение Фрэнсис ко всему на свете заражало. Оно словно протирало стекла в окнах, через которые видишь мир. Нет, Фрэнсис — молоток, рассудительная такая и незлобивая, хоть и безалаберная. С другой стороны, ее чувство юмора в карман не положишь. При ней оно и останется. Особенно когда их перебросят из Кэмп О'Брайера.
