же проявил преступную халатность, которая погубила не только его жизнь, но жизни еще трех человек.
В окопах мы с украинцами почти неотличимы. Нет там опознавательных знаков, и все говорят по-русски. Необходимо быть предельно осторожным в такой ситуации, если придется кому-то из вас, читающим эту книгу, побывать на такой вот войне. Допускаю и ту мысль, что если украинцы и ответили нашим бойцам, проходящим мимо их окопов, что они из 12-го ШО, то это могло обозначать и то, что они не собирались вступать в боевой контакт. Этот момент интересен. Но когда очкастый подошел к ним, у них уже не было другого выхода, кроме того, чтобы выстрелить. Очкастый мог занять позиции за деревьями и послать другого бойца к окопам, но и эти действия нельзя называть правильными. В лучшем случае, здесь просто нужно было занять позиции группе очкастого и потом уже выяснять, кто перед ними – свои или чужие. Вступить в словесный контакт пришлось бы, и здесь уже необходимо было бы кому-то одному вести диалог, задавая бойцам в окопах наводящие, проверочные вопросы. Ну, а если бой, то бой.
Утром я был с эвакуационной группой, которая осматривала соседний подвал, чтобы обустроиться в нем, так как все мы – я, кордист, четыре медика и десять штурмовиков – не могли поместиться в одной подвальной каморке. Слышны были разрывы мин. Да, по нам где-то здесь очень близко бил украинский миномет, причем не один миномет бил. Возвращаюсь к веранде, и тут забегает в калитку с улицы и прямо на веранду кордист. Садится с ходу на диван, тяжело дышит и говорит:
– Я ранен. Бинтуй.
Я чуть не ошалел.
– Ты где это прихватил? – спрашиваю его.
– Там раненые шли, мой друг Ахмет идти не мог, он в ногу ранен. Я к нему помогать, и меня осколком задело, – объясняет он мне.
Снял он верхнюю одежду. Я давай ему мотать выше раны жгут, форму на рукаве срезал ножом, потом начал перематывать рану бинтом. Кордисту, видимо, от жгута плохо стало, и он начал ругаться, что я ему неправильно, видите ли, рану перематываю бинтом, на что я ему сказал терпеть и как замотаю, так и замотаю. Он просит обезбола. Я выбегаю за обезболом на улицу, чтобы спросить его у медиков, которые теперь засели в соседнем подвале. Хохлы кроют во всю. Рвется рядом совсем, в саду. Рядом с плодовыми деревьями падают мины. Подбегаю ко входу в подвал.
– Обезбол нужен! – кричу им.
Старший медик, с позывным «Пингвин», подает мне ампулу с обезболом. Бегу на веранду. Распаковываю упаковку с уколом. А этот казак оренбургский и говорит мне:
– Не дам-м! Ты убьешь меня…
– Ладно, черт с тобой, – отвечаю я ему и бегу за медиком к подвалу.
Наконец-то выходит один с добрыми такими глазами и направляется со мной на веранду. Огонь противника при этом не прекращался ни на минуту. Кроют нас, и все тут. Медик ему вколол обезбол. Боец из эвакуационной команды прибыл на нашу точку еще за одним раненым. Вошел он на веранду и спрашивает о раненом, чтобы его забрать. Я ему и говорю, что не один теперь раненый, а двоих он поведет. С этим бойцом ушел и Пингвин, старший медик группы, и с ними, разумеется, раненые. На прощание, как завет, кордист только промолвил мне:
– Береги «Корд»…
«Ну, конечно, буду беречь, чтобы он не потерялся здесь, – думаю я про себя, а сам еще и размышляю о своем: – Теперь я вовсе свободен от всяких дел, так как «Корд» сейчас унесут к профессионалам, а мне…
А черт его знает, может, встроят куда в группу, штурмы вон идут же…»
Под ночь я пошел встречать новеньких. Встретил метров за тридцать от своей точки 220-й. Их оказалось двое. Один аж старшим сразу на 220-ю был послан. Позывной этого старшего был звучным – «Император». А другой боец носил позывной «Лесник». Как оказалось, до лагеря, в котором отбывал срок, пока его не забрали на войну, он был настоящим лесником. Даже какую-то там должность имел, очень даже значимую, и чин соответственно. Да, двух «генералов» мне сразу выдали на точку 220. Однако я сам перед ними генерал был, так как я больше каждого из них на войне пробыл намного. Так что наш коллектив теперь на 220-й был укомплектован только из одних «генералов», некоторые из которых еще и «императоры». Лесник еле дошел эти тридцать метров, не знаю уж, сколько он до этого шел, но он был после ранения, и его, не долечив, отправили из госпиталя обратно. У него была перебита кость в голеностопе, и страдал он от этого необыкновенно. Поговаривали, что, когда его привезли на «Гайку», раненого, он был весь белый лицом, и казалось, что даже не выживет. Он хромал. Сильно хромал. И потому Император решил его задействовать только в охранении точки. Расположился Император на месте, где когда-то спал кордист. Однако Императору теперь приходилось несколько подобрать под себя ноги, когда он улегся спать, так как в ногах у него отдыхал боец из штурмовой группы, оставленной здесь Смартом. Боец этот в полусидячем положении опирался спиной на стену.
Странно, но все мы здесь, в этой подвальной каморке умещались. И медики, и штурмовая группа, и я, и эти двое, только что прибывшие. Как умещались? Не знаю. Медики больше все отсутствовали по своим понятным делам, Императора все время куда-то вызывали, я в основном обитал на веранде, Лесник находился или в подвале, или же сидел на боевом посту рядом с входом в подвал. Да, кстати, печь выбросили из подвала, так как места и так не было в каморке, и кирпичи убрали. А вот «Корд» наш тоже забрали – пришли два кордиста и банально унесли куда-то там к себе.
Да, еще, нужно сказать, что Лесник был очень спокойным человеком. Он рассказывал, что его ранило в ногу, попал в госпиталь, и там его лечили. А потом вдруг решили выписать и отправить на передовую. Замечу, что у штурмовика-вагнеровца передовой является не то, что имеют теперь в виду журналисты, показывающие кадры с фронта или же даже военные корреспонденты, которые виды разные тоже видали. Передовая штурмовика-вагнеровца находится там, куда не пускают ни военкоров, ни других представителей общественности, так как смерть там совсем рядом ходит в виде противника. Что это значит? А это значит, что если туда попадает человек с болями в ноге или хромой сильно, ну каким и был Лесник,
