Они бесцельно, с тяжелым оружьем наперевес, бродили по пустынному древнему городу, дивясь на могучую кладку каменных стен, на крыши разрушенных пагод с каменными завитушками. Вошли в сочлененья каменной тьмы. Под ногами тлела осыпь. Глаза привыкли к тьме и различили огромный, круглый высохший бассейн. Ого, монгольский богдыхан здесь мылся, должно быть. Сюда напускали горячей воды, кипятка, и окунали царька. И поливали ему на затылок благовоньями.
— Э-э-э-э-й!.. Охо-хо-хо-хо…
Старик Курдаков свистнул. Исупов резко повернулся. Прямо на гранитные плиты высохшей богдыханской купальни вылетели две огромных худых рыжих собаки, с обвислой вдоль боков грязной свалявшейся шерстью. Молча уставились на людей. Взлаяли. Стояли близко, морда к морде.
Солдаты не успели вскинуть оружье к плечу. Рыжие призраки исчезли так же внезапно, как и появились. Рыжий страх повис в морозном мраке. Исупов вынул карманный фонарик, зажег, и шрам в виде креста на его щеке осветился, сведенный судорогой презренья: к собакам, к самому себе.
— Мы вас перебьем! Всех! До единой!
Война так Война, слепо и устало подумал Юргенс. Вот он убил Кармелу, и никакой военный суд, никакой трибунал его не осудил. Тоже выдумали — расстреливать собак. А каково на Островах конвою… ведь молоденькие солдатики же!.. сердечки нежные… только из-под мамки их на Войну взяли, из-под юбки… расстреливать людей?!.. за побег, за непослушанье… Шаг влево — стреляю!.. Шаг вправо — стреляю…
Они выбежали, пятясь, из темноты монгольских бань под снежную круговерть. Вечерело. Наливалось зловещей сиреневой кровью небо. Гольцы Хамар-Дабана искрились в сахарном инее, угрюмо нависали над головами безумного собачьего отряда. Исупов процедил сквозь зубы, и холод вполз в его рот, опалив болью мороза десны:
— Ночуем в разрушенном дворце. За день управиться не удастся. Уже не удалось. Собак до черта. Они прячутся. Надо отлавливать. Разожжем костер… я взял провизии на неделю… а то на все две… Еда в машине; разогрею тушенку, соорудим котелок, кубики бульонные — в кипяточек…
Он не договорил. Перед ними внезапно выросла женщина, закутанная с ног до головы в черное тряпье. Платок завязывал ей голову, обматывал лицо слоями, закрывал нос и рот. Глядели лишь глаза на замотанном плотно, во спасенье от мороза, лице — узкие, стрелами, яркие, черные, огневистые, под разлетом черных угольных бровей: глаза монгольской царицы, глаза гадалки и женщины, привыкшей владеть и повелевать. Ах, росточком ты не вышла. Ну да вы все, бурятки, такие. Мелкое племя.
Женщина замерла, увидев мужчин в военной форме. Они столпились перед ней. Подошли, отдуваясь, старики. Подскочили, как кони, молодые солдаты. Подошли Исупов и Юргенс. Воззрились. Снег пролетал между лицами солдат и глазами бурятки, пристально глядящими, надменно.
— Снежная баба, — пробормотал Юргенс. — Откуда здесь баба. Зачем она.
— А может, это призрак, ткни ее, браток, штыком, она и перекинется обратно в собаку!.. ну, што молчишь, давай раскошеливайся, брехни што-нибудь, полай, взвой, срони словцо… сдалась ты нам… у нас свое заданье… долго, што ль, вот так-то стоять друг против друга будем… потопали, ребята, чай, она не в себе, приблудка, небось, больная какая, тут в руинах ютится… пусть ее…
Солдаты ворчали себе под нос всякую всячину. Он их не слушал. Он смотрел в узкие, горящие глаза.
Женщина выпростала из скопленья тряпок и ободранных мехов руки, подняла их к лицу, отмотала платки от щек послойно. Смуглое, узкое и точеное, строгое и горячее, румяное лицо вывалилось из ветоши, как обточенная черная, красная яшма. Он чуть не ахнул. Исупов, стоящий позади, тихо, невнятно выругался.
— Вы русские солдаты, — сказал бурятка, прожигая Юргенса огнем длинных пустынных глаз. — Вы нагнали нам снег и голод. Вы разрушили то, что имели мы всегда.
— Не мы! — крикнул Юргенс. Его глаза под ветром наполнились щиплющими слезами.
— Я вижу вас. Я вам говорю. Я знаю только вас. Больше я тут, в горах, в степи, не видала никого. Будда… — она сглотнула, перевела дух, не отрывая взгляда от его лица. — …отомстит вам. Уходите.
Юргенс сжал ствол тяжелого оружья. Ремень врезался ему в плечо. Не тебе, восточная женщина, понимать, что такое Зимняя Война.
— Ты здесь живешь?..
— Я уже не живу. Я только сторожу.
— Ты спишь… где?.. в развалинах?.. тебе холодно…
— Ни один из вас живым отсюда не уйдет. Вы превратитесь в собак. Вы не будете больше люди. Вы станете — собаки. Рыжие собаки. И вы будете выть и лаять, это вы так будете молиться за нас, за всех убитых вами. А-а-а-а!
Она всплеснула руками и отступила на шаг, и снег ударил в ее темное гладкое румяное лицо, как в бубен.
Шаманка!.. Они, буряты, такие… Она предскажет сейчас… отсюда не выберемся… Тикать надо, други, пока кости целы, коленки не перебиты… и жилы на ручонках не прокушены… Мы наедимся Исупова супа, уснем, захрапим, а собаки на нас тут-то и нападут… всех загрызут, восторжествуют… Эх, зачем я согласился, дело-то какое дохлое!.. нечистое!.. с колдовством…
Смуглянка оборвала крик, отступила на шаг. Исчезла. Тень, белизна, холод, выступ камня поглотили ее. О, так мала, воистину бурятский талисман из яшмы. Она здесь не живет. Это виденье. Враки, солдатня вы глупая, она живет в пещерке, стреляет из ружья птиц — бурятки все отменные охотницы, — варит их в котле, ест руками. А то и собачку подстрелит, собачье мясо ведь тоже… Замолчи!.. Замолчи, не то тебе шею сам сейчас сверну!
Собаки метались перед ними всю ночь. Собаки выпрастывались из пелен снегов. Возникали из-за угла, страшно, непререкаемо рыча. Катались клубком по заиндевелым каменным плитам, схватываясь друг с другом, с солдатами, беспомощно прикорнувшими у сточенной ветрами стены после горячего ужина, сладкого чая из котелка. Солдаты нашаривали спросонья автоматы. Стреляли, матерясь. Исупов зажигал фонарик, обмотал паклей палку, намазал смолой, поджег. Факел озарил зимние развалины. Богдыхан, что ж ты не являешься из черной глубины колодца?! Мы сражаемся в твоих владеньях. Мы говорим тебе: собаки наши. Мы возьмем их жизнь.
Вы не возьмете их жизнь.
Вы не возьмете безнаказанно жизнь ни одного живого существа, бегающего, летающего, дышащего на земле.
Золотой Будда знает это.
Он заповедал Мне заботиться о жизнях; он научил Меня всему, что помогает живому почувствовать мир живых и мир мертвых. Вы не знаете о том, что, кроме земли, есть еще небеса. Они цвета Сапфира. У Меня никогда не было Третьего Глаза. Я сам, живой, стал Третьим Глазом Бога Своего. И я говорю вам истинно: каждый, кого вы убьете на Войне, взыщет с вас. Не Я взыщу. Он сам. Его душа.
Его живая душа, смело, свободно блуждающая по свету — Тому и Этому; переходящая границу бардо и целующая руку великой Ваджрадакини. Я обошел, в рубище, босой, весь снежный пустынный, морозный Восток. И я понял, что было у вас Крещенье водой, а для Крещенья огнем еще не готовы вы, бедные, милые.
Поэтому всякая пролитая кровь — это ваша кровь.
Всякий снаряд, летящий с неба на землю, в живых и орущих от ужаса людей, — это ваше возмездье: он метит в вас, и он попадает точно, прицельно. А вы не умеете молиться. Вы выпустили его! Вы открыли самолетный люк! Исполнили приказ! А он летит обратно, он возвращается, он черной свинцовой гирей сейчас обрушится на вас и расплющит вас, и умертвит.
И даже если бы вы знали священные спасительные Молитвы и великие Мантры, вы бы все равно не успели помолиться.
Стреляй!.. Стреляй, тебе говорят!.. Вон!.. вон он бежит, слева!..
Упасть на колено и приставить приклад к плечу. Я не успеваю нацелиться. Я слышу лишь хриплое песье дыханье. Вижу перед собой раззявленную пасть, страшный оскал морды. Это не собака! Это чудовище, зверь древний. У него семь голов и десять ног. Он летит на тебя, и крылья его перепончаты, и когти его остры, как серпы. Убей! Быстрей!
Выстрел. Я стреляю. Истошный вопль справа. Это тот, другой зверь прыгнул. Это Курдаков! Он орет отчаянно. Он сцепился с громадным мохнатым, тощим псом и катается в обнимку с ним по замерзлым камням. Пес норовит подсунуть морду с оскалом зубов к горлу солдата. Стреляй, быстрей! Что ты возишься, ты, блоха в штанах!..
Не успел. Зубы пса вонзаются в трогательное, худое человечье горло, в кадык. Господи. Вот еще один. Где эта маленькая пророчица, росомаха-бурятка. Пристрелить бы ее. Она колдунья! Говорю тебе! Ее расстрелять — и снимется напасть!
Заклятье не снимается никогда Справа! У стены! Давай! Жми!
Он выстрелил в мечущийся перед ним комок рыжего пламени. Визг сотряс развалины. Снежная ночь высыпала над ними, над их затылками, россыпи неограненных алмазов в черное черемуховое варенье. Ухлопал!.. Господи, как визжит. Как умирает собака. Мучительно, точно человек. Ей же больно!.. Идиот, пристрели ее!.. Я не могу слушать этот визг! Вой…
