Глава 2
«Ах, Федечка — Антихрист»!
Блатная музыка, лившаяся всю дорогу в кабине Армяна, меня изрядно утомила. Песенка о Феде Косе просто достала. Единственное, что по большому счету, мне нравилось — это «За тех, кто с нами был всегда. Кто помнит наши имена»… Вот это мне нравилось. Да еще — «Мой номер — двести сорок пять! На телогреечке — печать»… Ну, то же терпимо. Остальное…
Но слушать-то больше все равно было нечего. А моему водителю явно нравилось.
На выезде из поселка мы увидели никем не сбитый, и не сорванный плакат, гласивший — «Дембеля! Добро пожаловать в Ад»! За спиной немедленно выразили удивление, и зашептались, откуда чехи знают, что они — дембеля. Я не удержался, и объяснил подчиненным, что не надо быть такими тупыми. В рядах нашей армии полно дембелей. Так что ошибиться, делая такую надпись, невозможно. И если бы там было написано — «Духи! Добро пожаловать в Ад»! — это тоже было бы в какой-то мере правдой, потому что и духов у нас в войсках тоже полно.
По-видимому, я разъяснил ситуацию достаточно доходчиво, потому что некоторые покраснели. Надеюсь, иногда теперь они станут сначала думать, а потом говорить, а не наоборот, как обычно.
От Старого Ачхоя мы продвинулись снова к какой-то реке, и встали на излучине. Я снова отправился купаться. А наши бойцы — ловить рыбу. По берегам развернулась гигантская стирка.
А Солоха, не знаю уж почему, (может полагал, что только я могу оценить), похвастался находкой, сделанной в Старом Ачхое.
— Вот что я нашел! — гордо сказал он мне, протягивая руку, на которой лежали серебряный Николаевский рубль 1897 года, и два советских полтинника 1924 года.
— Ого! — сказал я. — Откуда? Знатная находка… Я бы от такой не отказался.
Солоха хитро улыбнувшись, спрятал монеты во внутреннем кармане.
— В одном доме, там, в Старом Ахчое, зашли — там в шкафу шмотки. Я по карманам полез, в одном, в пиджаке, вот они, лежат.
— Везучий ты! — сказал я Солохе. — То машина на тебя трофейная валится, то сокровища находишь!
Я не стал говорить ему, насколько я сам считаю опасной такую везучесть. Я придерживаюсь теории мелких неприятностей. Пусть будут мелкие неприятности, пусть их будет даже несколько. Главное, чтобы не было одной большой. Пусть мелкие отвлекут от меня крупную.
Так же и с мелкими удачами. Мелкие удачи, во-первых, не позволят прийти удаче крупной, а, во-вторых, могут навлечь одну большую неприятность.
Все это, конечно, вилами на воде писано, но я отношусь к этому осторожно. Солоху же, очевидно, такие философские рассуждения ни мало не занимали, и он был весел и беспечен.
— Похоже, последняя остановка перед Бамутом, — сказал мне Найданов, разглядывая карту. — Вот тут мы. Вот река, вот отсюда, мы, похоже, приехали… Вот там — Бамут… К Бамуту нас направят, не иначе.
Да, Бамут — это звучало не очень весело. Как мне казалось, нас могут ждать там большие неприятности. Видимо, высшее командование, которое, (что меня страшно поразило), как оказалось, не раз уже выражало полное удовлетворение состоянием и действиями нашей части, решило, что мы созрели для настоящих сражений. А то, что Бамут придется брать, я даже не сомневался. Интересно только, какова будет наша роль — минометной батареи? Отправят вместе с пехотой, или опять оставят тылы охранять? Первое — смертельно опасно, второе — смертельно стыдно.
Я поделился своими соображениями с Андреем. Он засмеялся, а потом кивнул.
— Что скажут, то и будем делать! — ободрил он меня.
У меня же впервые мелькнули в голове какие-то мрачные предчувствия. Как-то все-таки достаточно гладко прошел мой поход по Чечне, не считая, конечно, нескольких крайне опасных ситуаций, из которых удалось достаточно благополучно выпутаться. Однако там никто не требовал от меня наступать, и сохранить жизнь было несколько легче. А вот если придется идти вперед…
Осталось совсем немного до дембеля… И все может так запросто оборваться… Вот где самая скользкая точка службы по призыву. Когда идет большая война, со всеобщей мобилизацией, то такие мысли в принципе невозможны. Будешь воевать — пока война не закончится. Значит, и колебаний никаких.
А когда начинаешь думать, что «мне вот немного осталось, как бы так перекантоваться» — то тут и боевой дух снижается, и думать начинаешь о собственной шкуре, больше, чем о деле.
Плохо это. И эту заразу я начал ощущать в себе самом. Стыдно, но так оно и было. В конце — концов, усилием воли я заставил себя выкинуть все эти мысли побоку, и вернуться в привычное пофигистское состояние — «будь что будет»!
В таком настроении я прибыл вместе с нашей батареей под Бамут.
То, что привычный порядок вещей изменится, все поняли еще в самый первый день.
Наша часть разворачивалась по привычке. Минометную батарею кинули на левый фланг, где мы уперлись в хорошо оборудованный блокпост внутренних войск, артиллерия расположилась в глубине, а пехота развернулась поротно, выдвинув вперед БМП. Грузовой автотранспорт нашей части встал за пехотой, на уровне артиллерийской батареи.
Это нас и погубило. Я шел по дороге к блокпосту по поручению Гришина, который почему-то решил, что нам надо развернуться не справа от блока, а слева, когда услышал резкий, совершенно незнакомый свист. В тот самый момент, когда я повернул голову, один из наших «Уралов» взлетел на воздух.
— Ракета! Ракета! — закричали вокруг.
Через пару минут наши «шишиги» и «Уралы» рванули в тыл, а артиллерийская батарея открыла огонь по той части леса, откуда, как показалось многим, управляемая ракета и вылетела.
Не знаю, насколько это было эффективно, но стрельбы в нашу сторону больше не было. (Да и зачем ему — этому стрелку. Он свою задачу выполнил, свою цель поразил, и пошел, наверное, получать свои честно заработанные фальшивые доллары). Да и хорошие цели, в виде наших грузовиков, все исчезли.
Тем, кто был в «Урале», сильно повезло. В кабине в этот момент никого не было, а в кузове сидел лейтенант Тищенко с двумя рядовыми и прапорщиком. Так вот их в момент взрыва выбросило из кузова, вследствие чего они все остались живы. Все, что было в «Урале», включая и личное оружие, сгорело дотла. Сам Тищенко был нашпигован мельчайшими, крохотными осколками, как сало перцем. Но он был жив, а все осколки настолько малы, что никакой опасности для его дальнейшего существования не представляли.
Примерно тем же самым отделались и рядовые. И только прапорщика так ударило головой об землю, что он сразу потерял сознание и был немедленно отправлен в госпиталь в довольно тяжелом состоянии.
Бойцы нашей минометки пребывали в глубокой растерянности. Все то, что составляло основу их быта, укатило вместе с «шишигами» достаточно далеко, и они сидели у минометов, не зная, что им теперь делать. Ни воды не попить, не поесть, ни поспать толком. Меня же беспокоило то, что в машинах был наш основной боезапас. Хорошо, с одной стороны, что выстрелили не по нам. А то бы мало не показалось никому. Но, с другой стороны, стрелять-то чем-то надо? Получается, надо идти к «шишигам», к начальству, чтобы нам разрешили подогнать технику к позиции, чтобы хотя бы выгрузить побольше ящиков с боеприпасами.
Я прикинул, сколько придется идти пешком, и мне взгрустнулось. Хотя… С другой стороны… Не так уж все это и далеко, а ходьбой меня не напугаешь…
Однако все разрешилось гораздо более удобно, чем я предполагал вначале. Сначала мимо меня по дороге прокатили, обдав меня с ног до головы облаком пыли, танки, которые вышли к Бамуту и открыли по нему огонь, потом по лесу вокруг города отбомбилась авиация, а потом к нам на позицию приехал Гришин, вместе со всей батарейной техникой, и сказал, что чтобы мы занимали блокпост. А вэвэшники, которые там сидят, из-под Бамута выводятся.
Все обрадовались, погрузились в машины, и отправились на блок.
Из самого дальнего блиндажа вышел на свет божий какой-то офицер — видимо, командир блока — приставил ладонь к козырьком к глазам, и принялся нас не без интереса рассматривать. Из нашей головной машины вышли Найданов и Гришин, и подошли к нему. Начальник артиллерии протянул вэвэшнику какую-то бумагу, тот взял ее в руки, посмотрел, и просветлел лицом.
Я не стал безучастно сидеть в кабине, а тоже выпрыгнул из нее, и подошел к руководству.
— Ну, это здорово! — говорил улыбающийся начальник блокпоста. — Мы тут уже несколько месяцев сидим. Я уже и не чаял, что поменяют! Вот, блин! Теперь домой поедем! В цивилизацию! Отдохнем, погуляем!
Я вполне понимал его радость. Я и сам бы не отказался поехать хотя бы в тот же Темир-Хан-Шуру. Искупаться, пожрать по-человечески, той же водки выпить, а лучше — пива. Чистое одеть. По-настоящему чистое — свежее и глаженное. От вшей избавиться. И вылечить свои язвы. Они особо не болели, не чесались, но гнили, и их становилось все больше. Я знал, что это стрептодермия, но обращаться к врачам из-за такой фигни считал ниже своего достоинства.
