— А ты мне.
Слезы душили нас. Говорить можно было всю оставшуюся жизнь, но пора по домам. Война кончилась. Юра пошел на остановку, поворачиваясь через каждые пять шагов, и махая мне рукой, я отвечал ему тем же, смахивая слезу.
Когда он ушел, я пошел на вокзал, купил билет. Отбил телеграмму жене. Сообщил, что буду такого-то числа, после обеда. Позвонил в Красноярск своему другу — председателю Торгово-Промышленной палаты по Центрально-Сибирскому региону Кострину Валерию Алексеевичу и попросил его меня встретить. Тот был страшно обрадован, и заверил меня, что непременно встретит.
Поезд был в три ночи. А на часах было около восьми вечера. Зашел в ближайший киоск, взял пару бутылок коньяка, бутылку водки и отправился к своему другу Ивану Мироненко, он жил в общаге на Красном проспекте.
Стучу в дверь.
— Кто там? — слышится голос Ивана.
— Миронов моя фамилия.
Потом он позвал еще одного общего приятеля Серегу Мазлова. Мы выпили все спиртное, я сидел и говорил, говорил, надо было выговориться. А потом они пошли меня провожать. По дороге взяли еще бутылку коньяка. Возле вагона выпили ее прямо из горлышка, без закуски. В вагон какие-то нерусские пытались погрузить тюки с товаром. По внешнему виду очень напоминали чеченцев. Проводница кричала на них, чтобы шли к бригадиру поезда, и договаривались с ним. Они совали ей деньги, она кричала на них. Я не выдержал:
— Что ты кричишь на них! Сейчас мы отберем товар, а самих спустим под колеса. Они же духи!
— Слава! Ты что говоришь?! — оборвал меня Иван. — Успокойся, все, война закончилась.
— Извините, мужики, не могу так быстро перестроиться.
Они посадили меня в вагон. Я проспался, и вот подъезжаю к самому прекрасному, самому любимому городу. Вот они, мои любимые красные сопки. Вот часовня. Господи! Я дома! Бесполезно говорить, что испытывал в тот момент. Восторг, счастье, умиление — не хватит эпитетов в русском языке для перечисления всего.
На вокзале меня встречал Кострин. Мы обнялись, я не смог сдержать чувств и прямо на перроне заплакал. Алексеевич, который старше меня, тоже не смог сдержать себя. И вот мы как два идиота стояли посредине перрона и, обнявшись, всхлипывали. Потом поехали к нему на работу, что напротив Детского мира и распили пару бутылочек шампанского.
Затем он повез меня домой. Сердце учащенно билось. Я испытывал непонятный страх. Взлетел на третий этаж на одном дыхании и позвонил в дверь.
Залаяла моя собака и дверь распахнулась, на пороге стояла самая прекрасная, самая любимая женщина — моя жена.
Задача данного предисловия менее всего литературная. Слабые и сильные стороны повествования Вячеслава Миронова оставим критикам.
Мне важно понять, что произошло с русским боевым офицером, с русской армией на исходе ХХ века — на фоне трехсотлетней военной истории России.
С петровских времен армия играла в политической, экономической, социально-психологической жизни нашей страны такую значительную роль, что без понимания ее судеб, особенностей ее сознания, ее представлений, невозможно понять судьбу страны и народа.
Можно сколько угодно говорить о пагубности милитаризации русской жизни — и это чистая правда! — но бессмысленно игнорировать реальное положение вещей: еще долго проблема военного человека будет одной из ключевых проблем нашего общественного сознания.
Афганская и чеченская войны сделали эту проблему особенно острой.
Для того, чтобы понять происходящее в этой сфере, нужен материал, которому можно доверять. И это, прежде всего, свидетельства участников событий.
Исповедь капитана Миронова — из этого пласта материала.
Я не случайно употребил слово «исповедь». Это не просто воспоминания о пережитом и увиденном. Это явная попытка извергнуть из своего сознания, из своей памяти то самое страшное, порой — отвратительное, непереносимо жестокое, что не дает человеку жить нормальной человеческой жизнью. Ведь «жанр» исповеди в его изначальном — церковном варианте, — необходимость очиститься от худшего, греховного, что происходило с исповедующимся. Исповедующийся искренне — всегда жесток к себе. Есть серьезные подозрения, что Жан-Жак Руссо в своей знаменитой «Исповеди» приписал себе постыдные поступки, которых не совершал, чтобы его исповедь стала образцом жанра саморазоблачения человека вообще, а не только конкретного Жан-Жака.
Книга капитана Миронова — страшная книга. Ужас античеловечности сгущен в ней до предела. И неважно — происходило ли все это с самим автором или он вбил в свой сюжет и опыт других. В любом случае — это безжалостная к себе и миру исповедь русского офицера эпохи российско-чеченской трагедии.
Словосочетание «капитан Миронов» неизбежно будит литературную ассоциацию (не знаю, рассчитывал ли на это автор) — «Капитанская дочка», комендант Белгородской крепости капитан Миронов, честный служака, беспредельно верный присяге. Но к этому капитану мы еще вернемся.
Повествование Вячеслава Миронова — в некотором роде энциклопедия не только чеченской войны, но и боевых ситуаций и персонажей вообще. Тут и прорыв небольшой группы сквозь контролируемую противником территорию, и бой в окружении, и бессмысленно кровопролитные, преступно неподготовленные атаки, и вороватый интендант, и хлыщ из Генштаба, и захваченный в плен предатель-перебежчик, и боевое братство…
И все это приобретает фантастический колорит, когда осознаешь, что действие разворачивается в пределах одного города — Грозного, — превратившегося в какое-то подобие «зоны» из «Пикника на обочине» Стругацких, пространства, вчера еще мирного, жилого, заполненного обычными домами, предметами, но в котором сегодня может произойти все что угодно…
Стараясь писать «правду и только правду», Миронов, тем не менее, не может избежать боевого молодечества, жутковатой романтизации происходящего. Но это только придает психологической достоверности. Очевидно, это неизбежный элемент ретроспективного самовосприятия сражающихся людей. Без этого память о кровавом кошмаре была бы невыносимой.
Прекрасно знающий страшную суть войны, тонкий и интеллектуально мощный Лермонтов, автор горького и мудрого «Валерика», в письме с Кавказа к московскому приятелю писал: «У нас были каждый дела, и одно довольно жаркое, которое продолжалось 6 часов сряду. Нас было всего 2 000 пехоты, а их до 6 тысяч, и все время дрались штыками. У нас убыло 30 офицеров и до 300 рядовых, а их 600 тел осталось на месте, — кажется хорошо! — вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела еще пахло кровью… Я вошел во вкус войны…»
Если сопоставить повествование капитана Миронова с воспоминаниями участников Кавказской войны XIX века, то открывается множество ситуационных совпадений. Причем совпадений принципиальных.
Вот картина самосуда солдат над снайпером, перебежчиком из российской армии к чеченцам, описанная Мироновым: «Метрах в тридцати от входа в подвал стояли плотной стеной бойцы и что-то громко обсуждали. Я обратил внимание, что ствол пушки танка как-то неестественно задран вверх. Подойдя ближе, мы увидели, что со ствола свисает натянутая веревка. Бойцы, завидев нас, расступились. Картина открылась страшная, — на конце этой веревки висел человек, лицо его было распухшим от побоев, глаза полуоткрыты, язык вывалился, руки связаны за спиной.»
А вот что записал в дневнике в августе 1859 года русский офицер, участник пленения Шамиля, после штурма аула Гуниб: «По дороге ниже первого завала валялось много убитых мюридов. Они остались на тех местах, где происходили схватки их с ширванцами (солдатами Ширванского полка. — Я.Г.) Один из трупов, разутый, с потрескавшейся кожей, был обожжен. Это беглый солдат, вероятно артиллерист, который стрелял по ширванцам, когда те шли в гору; найдя его при орудии, ширванцы избили его прикладами до полусмерти, зажгли на нем платье, и он обгорел совершенно. Несчастный получил награду по заслугам!»
Разница только в том, что в 1995 году самосуд надо было оправдать и в официальном документе повешенный снайпер «умер от разрыва сердца, не вынеся мук совести», а сожженный в августе 1859 года артиллерист абсолютно никого не интересовал — расправа на месте с перебежчиками была законным делом.
Миронов описывает как характерную ситуацию ужасающий по кровавой бессмысленности штурм знаменитой площади «Минутка» в Грозном, спланированный упрямым и безжалостным командованием.
Но подобные же ситуации постоянно встречаются и в мемуарах офицеров той Кавказской войны. Будущий военный министр и реформатор русской армии Дмитрий Милютин, молодым офицером получивший боевое крещение на Кавказе, с бесстрастной жестокостью рассказал о штурме чеченского укрепления — Сурхаевой башни — отрядом генерала Граббе, одного из наиболее известных завоевателей Кавказа: «Горцы защищались с отчаянной отвагою. Кровопролитный бой длился несколько часов; одна рота сменяла другую. Больно было видеть, как бесплодно гибли люди в безнадежной борьбе, но генерал Граббе упорствовал в своем намерении взять башню приступом… К середине дня страшный бой временно притих, как будто от изнеможения обоих сторон. Егеря наши томились от зноя и жажды на голой скале. В 4 часа генерал Граббе приказал возобновить приступ свежими войсками. Двинуты были батальоны Кабардинского полка, знаменитого своей беззаветной храбростью и воинственным духом, но под впечатлением испытанных в течение целого утра неудач, кабардинские егеря шли неохотно на убой. Новая попытка приступа осталась столь же безуспешною, как и прежние. С наступлением темноты передовые части войск были отведены с облитого кровью утеса.»
