Александръ Амфитеатровъ
Разрывъ
Иванъ Карповичъ Тишенко, старшій столоначальникъ въ отдѣленіи Препонъ, департамента Противодѣйствій, давно уже очнулся отъ послѣобѣденнаго сна, но все еще сидѣлъ на кровати, зѣвалъ, тупо вглядываясь въ свѣтовую полосу, брошенную, сквозь полуотворенную дверь, на полъ темной спальни лампами столовой, и злился — безпричинно, тяжело, надуто, какъ умѣютъ злиться только полнокровные и съ дурнымъ пищевареніемъ люди, когда доспятъ до прилива къ головѣ. Его раздражало — то, зачѣмъ онъ такъ долго спалъ, то, зачѣмъ его разбудили. Шумъ самовара, звяканье чашекъ въ столовой били его по нервамъ. Хотѣлось сорвать злость хоть на чемъ-нибудь. Ивана Карповича уже три раза звали пить чай; дважды онъ промолчалъ, а на третій разъ сердито крикнулъ:- «знаю! слышалъ! можно, кажется, не приставать, пощадить человѣка!» — и, хотя чаю ему очень хотѣлось, нарочно, на зло просидѣлъ въ темнотѣ еще нѣсколько минутъ. Наконецъ всталъ, накинулъ халатъ, вдѣлъ ноги въ туфли, — и, при первомъ же шагѣ, споткнулся на что-то. Поднялъ, посмотрѣлъ: старый женскій башмакъ.
— Бросаетъ тутъ… гадость какая! — съ сердцемъ проворчалъ онъ и швырнулъ башмакъ въ уголъ.
По тому, какъ порывисто Иванъ Карповичъ хлебалъ горячій чай, и по толстой сердитой морщинѣ на его лбу, Аннушка, домоправительница Тишенко, догадалась, что баринъ сильно не въ духѣ. Она испуганно молчала, исподлобья и украдкой поглядывая на Ивана Карповича блестящими голубыми глазами. Иванъ Карповичъ поймалъ одинъ изъ этихъ робкихъ взглядовъ…
— Позвольте васъ спросить, — ехидно и рѣзко сказалъ онъ, глядя въ сторону, — долго-ли мнѣ еще пріучать васъ къ порядку? Расшвыриваете у меня въ комнатѣ обувь свою прелестную… очень мило!.. Ко мнѣ ходятъ товарищи, порядочные люди; коли сами срамиться желаете, срамитесь, сколько угодно, но меня срамить я вамъ запрещаю.
Аннушка испугалась еще больше, покраснѣла, какъ кумачъ, и едва не уронила изъ задрожавшихъ рукъ чайникъ…
— Виновата, Иванъ Карповичъ… сейчасъ приберу, забыла…
Она вышла. Иванъ Карповичъ посмотрѣлъ ей вслѣдъ и презрительно покачалъ головой. Ему было досадно, что Аннушка и на этотъ разъ проявила обычную, много лѣтъ знакомую ему покорность, не возразила и не дала ему отвести душу въ легкой ссорѣ. — «Фу, какъ глупа и тупа!» — подумалъ онъ, — самыхъ простыхъ и первоначальныхъ правъ своихъ не понимаетъ, а туда же еще зовется женщиной! Какой это женщина? такъ, — красивый кусокъ мяса… Да и чего красиваго? Такъ… одни тѣлеса! Отпустилъ Богъ двадцать фунтовъ грудей, — только и всей радости… Корова! Вымя!
Напившись чаю, Иванъ Карповичъ взялъ шапку и, не взглянувъ на Аннушку, вышелъ со двора.
Онъ отправился въ гости къ своему сослуживцу Бѣлоносову. Бѣлоносовъ — человѣкъ семейный и обремененный дѣтьми, жилъ тѣмъ не менѣе открыто; у него сидѣло на шеѣ четыре взрослыхъ дочери: ради ихъ устройства Бѣлоносовъ принималъ гостей больше и чаще, чѣмъ желалъ и былъ въ состояніи. Иванъ Карповичъ нашелъ у него большое общество — все молодежь. «Пріятно проведу время», — рѣшилъ онъ, и недавней сонной досады какъ не бывало. Онъ сдѣлался и веселъ, и развязенъ, разсказалъ Бѣлоносову служебный анекдотъ, мадамъ Бѣлоносовой сообщилъ рецептъ отъ ревматизма, а, когда барышни затѣяли petits jeux и танцы подъ фортепіано, оказался самымъ дѣятельнымъ и интереснымъ кавалеромъ. Танцуя кадриль съ младшей Бѣлоносовой, Линой, красивой дѣвушкой, похожей на Тамару съ извѣстной гравюры Зичи, Тишенко смѣшилъ свою даму каламбурами, допытывался, въ кого она влюблена, сказалъ ей про ея сходство съ Тамарой. Барышня смѣялась и не безъ интереса поглядывала на своего кавалера. Однако старики Бѣлоносовы, наблюдавшіе танцующихъ взорами и умиленными, и дѣловыми вмѣстѣ, строили довольно кислыя гримасы, когда на глаза имъ попадались Лина и Тишенко въ парѣ. Послѣ кадрили мать отозвала Лину.
— Ты съ Тишенко много не танцуй, — внушила она, — онъ конечно не дуренъ собой и умѣетъ держаться въ обществѣ, но онъ женатый, хоть и врозь съ женой живетъ. Про него ходятъ нехорошіе слухи. Нечего тебѣ, дѣвушкѣ, съ нимъ знаться. Дурные люди сплетни по знакомымъ разнесутъ, да и самъ голубчикъ — извѣстный сахаръ-медовичъ: втрое ихъ хвастаетъ…
И во весь вечеръ Тишенко не удалось уже ни слова сказать съ m-lle Бѣлоносовой.
Возвращался домой Иванъ Карповичъ поздно и немного пьяный. По дорогѣ имъ опять овладѣли злыя, мрачиня мысли.
— Завидно, право, завидно, — думалъ онъ, — умѣютъ же люди жить! Какой-нибудь Бѣлоносовъ — что онъ? тля, безпросвѣтный чинуша. По службѣ идетъ скверно, у начальства числится въ круглыхъ дуракахъ, необразованъ… а вотъ поди же ты, какъ у него хорошо! Жена, дочери, приличное общество… ахъ, какое это великое дѣло! Право, въ семьѣ онъ даже не такъ глупо кажется, — что значитъ свое гнѣздо! И себѣ спокойно, и люди уважаютъ.
Онъ гнѣвно отбросилъ носкомъ сапога попавшій подъ ноги окурокъ.
— А вотъ меня не уважаютъ, — продолжалъ онъ, — да, по правдѣ сказать, не за что и уважать. Что въ томъ, что я университетскій, и голову на плечахъ имѣю, и собою не уродъ? Университетскій, а служу въ такомъ учрежденіи, что, при порядочномъ человѣкѣ, и назвать то конфузно: такъ его печать заплевала… Знаю, что пакости служу, а служу, у начальства на лучшемъ замѣчаніи, награды получаю, ничего, не претитъ! Идеалы прежніе — тю-тю! выдохлись! Даже и не вспоминаешь никогда прошлаго, нарочно не вспоминаешь, потому что, какъ сообразишь, сколько было тогда мыслей въ головѣ и огня въ сердцѣ, и какая осталась теперь пустота и тамъ, и тамъ, — такъ даже жутко дѣлается. Да! старое ушло, а новаго ничего не пришло. Зависть беретъ даже на Бѣлоносовыхъ. У нихъ, какое ни есть, а все житье-бытье: ругайте его филистерствомъ, мѣщанствомъ, — все-таки люди хоть спокойны, пожалуй, даже и счастливы. Буржуйство, такъ буржуйство! Пролетаріатъ, такъ пролетаріатъ! А у меня — ни то, ни сё, чортъ знаетъ что! Вся жизнь — какое то тупое прозябаніе съ злостью въ перемежку. Опустился, чортъ знаетъ до чего!
Онъ почти подходилъ къ своей квартирѣ.
— Эта Линочка слишкомъ замѣтно перемѣнилась ко мнѣ сегодня. Ей, должно быть, сказали про меня какую-нибудь мерзость. Вѣдь, у этихъ филистеровъ сплетенъ не оберешься. Мѣщанское счастье строится на мѣщанской добродѣтели, а мѣщанская добродѣтель, — на кодексѣ изъ сплетенъ и предразсудковъ. Меня въ такихъ кружкахъ принимаютъ скрѣпя сердце, потому что я — сослуживецъ и человѣкъ нужный; потому еще, пожалуй, что я умѣю быть забавнымъ, расшевеливать веревочные нервы ихнихъ Сонь, Лизъ, Лель… а спросите-ка хоть тѣхъ же Бѣлоносовыхъ: что за птица Тишенко? — пойдетъ писать губернія! Жену бросилъ, ведетъ безнравственную жизнь… Ну, и бросилъ! ну, и веду, чтобъ вы всѣ пропали!..
Онъ, злобно закусивъ губы, позвонилъ у своего подъѣзда. Ему не отворяли. Иванъ Карповичъ вынулъ изъ кармана квартирный ключъ и самъ отперъ дверь…
— Анна спитъ… «сномъ сморило», — брезгливо засмѣялся онъ, — тѣмъ лучше, разговоровъ не будетъ. А то началось бы: гдѣ вы, Иванъ Карповичъ, побывали? да весело ли вамъ было? да отъ чего отъ васъ духами пахнетъ?.. Ахъ, несчастіе мое! Вотъ изъ-за кого пропала моя репутація. Пока не было Анны — куда еще не шло: ругали меня, но были и защитники. Иные даже считали меня несчастной жертвой супружескихъ недоразумѣній… Обзавелся этимъ сокровищемъ, — и пошелъ крикъ: Тишенко совсѣмъ опустился, связался съ мѣщанкой… тьфу!.. И что я въ ней нашелъ? Богъ мой, Богъ мой! какъ она нелѣпа и скучна! Какъ можно было такъ дико увлечься, взять ее въ домъ? А, вѣдь, стыдно вспомнить — было время, когда я ползалъ на колѣняхъ, платье ея цѣловалъ. Тьфу! Вымя!
Тишенко съ отвращеніемъ и страданіемъ поморщился, и жалѣя себя, и брезгуя собою въ прошломъ. Онъ провелъ безсонную ночь, и, когда утромъ Аннушка постучала въ дверь спальни, будя барина на службу, то на этотъ стукъ въ умѣ Ивана Карповича отвѣтила уже твердо сложившаяся мысль:
— Нѣтъ, баста! надо отдѣлаться отъ Анны: надоѣла!
Однако, еще дня два-три послѣ того Иванъ Карповичъ не находилъ въ себѣ силы нанести первый ударъ этому кроткому созданію — и безропотному, и безпомощному. Безволіе, несносная назойливость совѣстливости дразнили его и выводили изъ себя. Все время онъ былъ невозможенъ: придирался къ пустякамъ, ругался, кричалъ, только что не дрался. Аннушка, запутанная до полусмерти, ничего не понимая, въ конецъ растерявшись, не знала, какъ быть и что дѣлать, и, въ тяжелыя минуты грубыхъ сценъ, отдѣлывалась своимъ обычнымъ молчаніемъ, лишь трусливо вздрагивая при слишкомъ ужъ грубыхъ и громкихъ окрикахъ. Порою глаза ея заплывали слезами, но плакать она не рѣшалась: Иванъ Карповичъ не терпѣлъ слезъ. Наконецъ Тишенко рѣшился. Онъ что то не потрафилъ по службѣ, получилъ легкое замѣчаніе и пришелъ домой къ обѣду, бурый съ лица отъ разлившейся желчи.
