— Анна! — сурово сказалъ онъ, — мнѣ надо поговорить съ тобой.
Пока Тишенко обиняками намекалъ о необходимости разойтись, Аннушка стояла, прислонившись къ дверной притолкѣ, и перебирала пальцами складки передника. По лицу ея и потупленнымъ глазамъ не видно было, понимаетъ ли она барскія слова. Тишенко говорилъ сперва довольно мягко; онъ нѣсколько разъ прерывалъ рѣчь, выжидая, не вставитъ ли Аннушка слово, но она молчала. Мало-по-малу Иванъ Карповичъ началъ горячиться и наконецъ вскрикнулъ уже совсѣмъ злобнымъ голосомъ:
— Ты мнѣ не нужна больше… Я тебя разлюбилъ… Уходи! Понимаешь?
— Вся ваша воля… — отвѣтила Аннушка, стоя все также съ понуренной головой и опущенными глазами.
Иванъ Карповичъ былъ озадаченъ. Онъ ждалъ, если не отчаянной сцены, то хоть слезъ. Ему самому очень трудно далось это объясненіе и по себѣ онъ судилъ, какъ должно быть тяжело Аннушкѣ.
— Вотъ и прекрасно, вотъ и умница, — бормоталъ онъ, — и… я очень радъ, что мы разстаемся друзьями. Я, конечно, имѣю въ отношеніи тебя обязанности… я человѣкъ увлекающійся, но честный, и помогу тебѣ устроиться…
— Нешто вы хотите прогнать меня? — перебила Аннушка, поднимая глаза. Тишенко изумленно развелъ руками.
— Я отъ васъ, Иванъ Карповичъ, не уйду, — продолжала Аннушка, и губы ея сжались такъ крѣпко, въ глазахъ засвѣтилась такая твердая рѣшимость, что Иванъ Карповичъ растерялся. Оба молчали.
— Какъ же ты не уйдешь? — началъ Тишенко сдержаннымъ тономъ, медленно и солидно, — если я тебѣ говорю, что незачѣмъ намъ жить вмѣстѣ, что я тебя разлюбилъ…
Аннушка снова потупилась.
— Меня-то, небось, вы не спросили, разлюбила-ли я васъ… — тихо молвила она. Иванъ Карповичъ сконфузился.
— Очень мнѣ надо! — съ откровенной досадой проворчалъ онъ.
— Мнѣ отъ васъ итти некуда, Иванъ Карповичъ! — говорила Аннушка, глядя ему въ лицо, — я безродная: вся тутъ, какъ есть. Крестъ на шеѣ, да душа — только у меня всего имущества; гдѣ моя душа пристала, тамъ мнѣ и быть. Что вы меня разлюбили — это ваша воля, а уйти отъ васъ мнѣ никакъ нельзя… Помереть лучше…
— Скажите, какъ трогательно! — прервалъ Тишенко, — не безпокойся, матушка, цѣла будешь. Повторяю тебѣ: я человѣкъ не дурной и о тебѣ позабочусь. На улицѣ не останешься. Прачечную, бѣлошвейную, модную мастерскую открой — что хочешь… Я тебя поддержу. А не то просто деньгами возьми.
— Не надо мнѣ ничего, Иванъ Карповичъ. Я не уйду.
Тишенко уговаривалъ Аннушку, представлялъ ей резоны, просилъ, потомъ сталъ грозить, кричалъ, топоталъ ногами, потомъ опять просилъ, потомъ опять кричалъ, пока не свалился въ кресла, совсѣмъ обезсиленный волненіемъ и гнѣвомъ, въ поту и осипшій.
— Охъ, не могу больше! — въ отчаяніи застоналъ онъ, — пошла вонъ!..
Получасомъ позже Иванъ Карповичъ заглянулъ къ Аннушкѣ на кухню. Молодая женщина сидѣла за шитьемъ.
— Я ухожу, Анна, — сказалъ онъ спокойно какъ могъ, — вотъ смотри: я кладу на столъ конвертъ, здѣсь тысяча рублей, это твои… Прощай!.. не поминай лихомъ, — добромъ, правду сказать, не за что, — а главное, уходи! сейчасъ же уходи! Берегись, чтобы я тебя не засталъ, когда вернусь: не хорошо будетъ.
Аннушка затворила за бариномъ подъѣздъ, сѣла въ передней на стулъ и просидѣла неподвижно весь вечеръ, безсмысленно уставивъ помутившіеся, почти не мигающіе глаза на уличный фонарь за окномъ. Наступили сумерки, въ фонарѣ вспыхнулъ газъ, — Аннушка сидѣла, какъ мертвая, не мѣняя ни позы, ни выраженія въ лицѣ. Она не спала, но и на яву не была, потому что ничего не понимала изъ того, что видѣла, и слышала. Мысль всегда шевелилась въ ея простоватой головѣ не очень-то бойко, а теперь эта голова была, какъ будто, совсѣмъ пустая: тяжелое, точно свинецъ, безмысліе царило въ пораженномъ, придавленномъ внезапною бѣдою мозгу…
Поздней ночью Иванъ Карповичъ нашелъ ее на томъ же самомъ мѣстѣ и оцѣпенѣлъ отъ изумленія.
— Да, что ты шутки со мною шутишь?!.- закричалъ онъ, хватая Аннушку за плечо… Она очнулась, перевела свои глаза — неподвижные, съ страннымъ тусклымъ свѣтомъ зрачковъ — на красное, искаженное гнѣвомъ лицо Тишенко, и, какъ спросонья, пролепетала:
— Не… пой… ду…
Казалось, она продолжала давешній разговоръ, точно онъ и не прерывался для нея…
— У нея были голубые глаза, а теперь какіе-то сѣрые, свинцовые… — подумалъ Тишенко; — эта перемѣна покоробила его не то страхомъ, не то отвращеніемъ, — ему стало жутко. Онъ ушелъ въ спальню въ глубокомъ недоумѣніи, совсѣмъ сбитый съ толку поведеніемъ Анны. Сдѣлай любовница ему скандалъ, ударь его ножомъ, подожги квартиру, — онъ зналъ бы, какъ себя вести, но ея нѣмое, страдательное упорство парализовало его собственную мысль и волю. Анна знаетъ, что Тишенко — человѣкъ раздражительный до самозабвенія; года два тому назадъ, въ минуту бѣшенства, онъ изъ-за какихъ-то пустяковъ пустилъ въ нее гимнастической гирей фунтовъ пятнадцати вѣсомъ… какъ только Богъ ее уберегъ! — знаетъ, а все-таки играетъ съ нимъ въ опасную игру. Что за дурь на нее нашла? аффектъ у нея что ли, какъ теперь принято выражаться? Вздоръ! — громко подумалъ Иванъ Карповичъ, — какіе у нея — коровы — аффекты!.. Аффекты докторишками и адвокатишками выдуманы, чтобы перемывать разныхъ мерзавцевъ съ чернаго на бѣлое… Просто, притворствуетъ и ломается… Знаемъ мы!
Мысль о притворствѣ Аннушки понравилась Ивану Карповичу; онъ съ удовольствіемъ остановился на ней.
— Погоди же! — волновался онъ, — утромъ я тебѣ покажу, какъ играть комедіи. Не уходишь честью, — за городовымъ пошлю… да!.. Ночью не стоитъ заводить исторію, а чуть свѣтъ…
Спать онъ не могъ. Фигура Аннушки, понуро сидящей въ передней, медленно плавала передъ его глазами, отгоняя дремоту отъ его изголовья.
— Боюсь я что ли ее? — проворчалъ онъ, и гордость гнѣвно забушевала въ немъ.
Безсонница продолжалась, тоска и гнѣвъ росли; къ нимъ прибавилась головная боль съ сердцебіеніемъ, стукотней въ виски, дурнымъ вкусомъ во рту… Иванъ Карповичъ не вытерпѣлъ, вскочилъ съ постели, накинулъ халатъ и пошелъ провѣдать Аннушку. Та же неподвижная фигура на стулѣ встрѣтила его тѣмъ же стекляннымъ взглядомъ… Не спитъ!..
Тишенко открылъ ротъ, чтобы выбраниться, но осѣкся да полусловѣ. Морозъ побѣжалъ мурашками у него по спинѣ, волосы на головѣ зашевелились… Онъ быстро отвернулся и почти побѣжалъ назадъ въ спальню. Когда онъ сѣлъ на кровать, то почувствовалъ, что его бьетъ сильная лихорадка — все тѣло мерзнетъ и дрожитъ, точно въ каждую жилку его вмѣсто крови налита ртуть. Онъ слышалъ, какъ бьется сердце — часто и гулко, словно въ пустотѣ, и ему, дѣйствительно, казалось, будто въ груди его образовалась какая-то огромная яма, гдѣ медленно поднимается и опускается, какъ шаръ, истерическое удушенье…
— Я, кажется, очень испугался… — шепталъ онъ, уткнувъ лицо въ подушку, но не смѣя погасить свѣчу, — это… это очень странно и глупо… никогда въ жизни я ничего не боялся… но она такая чудная… О, подлая! до чего довела! — вскрикнулъ онъ со скрипомъ зубовъ, всталъ и принялся ходить по спальнѣ.
Ходьба помогла ему. Истерическій шаръ отошелъ отъ горла. Иванъ Карповичъ ходилъ, думалъ и удивлялся: обыкновенно, онъ размышлялъ сосредоточенно, солидно и нѣсколько медлительно — теперь же въ головѣ его кружился такой быстрый и безпорядочный вихрь думъ, желаній и плановъ, что ему даже странно дѣлалось, какъ одинъ случай можетъ породить такое громадное и неугомонное движеніе мысли.
Взошло солнце. Къ девяти часамъ Ивану Карповичу надо было итти на службу. Онъ вспомнилъ объ этомъ, когда часы пробили уже десять. Онъ не изумился и не испугался своей просрочки, хотя за опозданіе, навѣрное, ждалъ выговоръ: и служба, и начальство были далеки и чужды ему въ эти минуты. Онъ машинально одѣлся, взялъ портфель, вышелъ. Но предъ дверью въ переднюю его остановила трусость, властная, какъ сумасшествіе, и какъ съ затаенной сердечною дрожью представилъ себѣ Иванъ Карловичь — похожая на его начало. Тишенко чувствовалъ себя рѣшительно ни въ состояніи увидать Аннушку еще разъ такою, какъ минувшей ночью. «Если у нея глаза открыты, — размышлялъ онъ, — я не знаю, что сдѣлаю… либо закричу на весь домъ, — либо ударю ее, чѣмъ попало. Не пройти ли лучше чернымъ ходомъ?» — Но гордость его возмутилась противъ этой мысли. Хоть и нерѣшительнымъ шагомъ, онъ все-таки пошелъ въ переднюю. Аннушка спала сидя, откинувъ голову на спинку стула, повѣсивъ руки, какъ плети.
Лицо ея было желто, брови хмурились, ротъ открылся. Ивалъ Карповичъ остановился чтобы пристальнѣй разглядѣть Аннушку: что въ ней такъ сильно напугало его ночью? — Но вѣки спящей задрожали, и весь ночной ужасъ сразу вернулся къ Тишенко; онъ выскочилъ на подъѣздъ, крѣпко захлопнулъ за собой дверь, и зашагалъ по тротуару, какъ будто убѣгая отъ злой погони.
На службѣ Иванъ Карповичъ работалъ старательно, какъ всегда. Когда часовая стрѣлка приблизилась къ тремъ, возвѣщая скорый конецъ присутствія, онъ подошелъ къ своему сослуживцу Туркину, тоже среднихъ лѣтъ холостяку и бобылю:
