В низкое оконце с улицы кто-то дважды постучал.
Женя, зашивавшая блузку у лампы, встрепенулась…
— Опять он, стрекулист. Где дружок? Так огрею его! — вскипел отец. — Куда ты? — прикрикнул он на дочь, когда та, отложив блузку, натянула на голову зеленый шалик.
— Я на минутку.
— Не смей. Сколько раз говорил… Погоди, доведет он тебя до Сибири.
Женя остановилась посреди комнаты в нерешительности.
— Скинь шаль,
— Да что ты, ей-богу, — накинулась на него жена. — Девушке после работы хочется словом перемолвиться с молодым человеком… Сам небось молод был.
— Дура. По мне, хоть тьму молодых людей, только умом выбирай. Этот Ваня Арепин — меченный, мутила известный. Из двух заводов вышибли. Кончить ему в Сибири, или на виселице. Долго ли Женю подвести, она ведь совсем овечка у нас.
— Будто уж Сибирь и виселица, — рассердилась жена. — Все себе страхи рисует. Ступай, Женя, только не задерживайся…
Женя метнулась козой в дверь.
Когда она показалась в калитке, навстречу ей быстро подошел Ваня. Суконный картуз, как всегда, сидел на затылке, и черная прядь болталась на переносице.
— Чего так долго?.. спросил он. — Отец не пускал? Знаю.
Она опустила голову.
— Мещане жалкие, трусишки. — Добро бы отец твой лавочником был, трактирщиком что ли, а то такой же рабочий. С хлеба на квас перебивается, терпит от мастера всякие унижения…. Вот погляди с улицы на вашу хибарку. Не дом, а мертвецкая. И никакого протеста. Так и Федор — литейщик. Чуть сходка, бежит без оглядки. И штрафы аккуратно платит. Жалкие рабы.
Он схватил ее за руку, притянул к себе и, обдавая ее горячим дыханием, проговорил:
— Брось эту гниль… идем.
Она высвободила руку, которую он крепко сжал, и спросила, — Куда?
— К нам, — зашептал он горячо — славные у нас ребята — смелые, сильные. Ничто не страшно. Скоро, скоро лед будет сломан, и рабочие заживут вольной и красивой жизнью…
— Я боюсь, — отвечала она бледнея.
— Брось. Я всегда буду с тобою Женя.
— Страшно!
— Ах, да какая же ты, — проговорил он с укором. — Взяла бы пример с Наташи мешечницы… Погубили тебя твои родные.
Он глянул на карманные часы и сказал,
— Досадно, думал взять тебя сегодня на сходку… Тут за полотном, вроде. Ровно в девять часов. Говорить будет товарищ Максим, из Петрограда приехал. Орел. В Нью-Йоркской тюрьме два года сидел.
Женя схватила его порывисто за руку и взмолилась:
— Не ходи, прошу тебя…
Он засмеялся.
— Если капельку хоть любишь меня, Ваня… Ванечка… — и она повисла у него на плече.
Он нахмурился и слегка оттолкнул ее.
— Не дури… Прощай! Подумай, о чем говорил… Стыдно не работать на пользу общего рабочего дела. — Он кивнул ей головой, смахнул с переносицы непокорную прядь и зашагал прочь.
— Ваня! — крикнула она жалобно, как ночная птица.
Но он, не оборачиваясь, шел дальше, пока не сгинул во мраке.
Женя познакомилась с Ваней на народном балу.
Огромный зал «трезвости» с паркетным налощенным полом, сияющими электрическими люстрами ослепил ее. Ведь, вот, есть же другая, красивая жизнь. Как этот зал не похож на их смрадную, вырытую в земле конуру и грязные задворки кирпичного завода, где она копалась весь день, таща на груди тяжелые кирпичи.
Знакомых на балу у нее не было, и она робко жалась к стене, наблюдая с завистью девушек в розовых и голубых нарядах, выступающих весело с кавалерами.
Женя не заметила, как за нею давно наблюдает парень в черной не по вечеру косоворотке Он не принимал участия в общем веселье и ругался вслух, когда на него налетала слишком ретивая пара.
Он подошел к Жене и сказал ей:
— Вы живете на Пименовской?
— Да, — она покраснела.
— Я часто встречал вас… я тоже живу там… Вы на кирпичном заводе?
Она кивнула головой.
— Чего вы этот завод избрали. Самый неблагодарный труд кирпичи таскать. А Сургучев, мастер тот корявый, все еще там?
— Там.
— Пес!.. Нравится вам здесь?
— Очень.
— Разврат, — отрезал он сердито. — Мажут народ по губам салом. Казенный бал. Пляшут, а за спиною сажают в тюрьмы, истязают.
Она вытаращила на него свои кроткие глаза. Ее удивляла его злость. Она не вдавалась в политику и с удовольствием кинулась бы в эту пеструю толпу и поплыла бы и закружилась бы в вальсе.
— Вы танцуете? — спросила она робко.
— Не занимаюсь этим делом.
На бескровное лицо ее легла тень, как от облачка.
— Не желаю потворствовать полицейскому разврату… Видали? — и он указал на пляшущего козлом перед розовой девицей франта в лихо подкрученных усах. — Шпик… Я знаю его… Вас, кажется, зовут Женей, — голос его вдруг стал ласковым. — Не хотите ли содовой воды?
Она подумала и пошла с ним в буфет.
С этого бала и пошло у них знакомство. Они встречались часто, но только на улице, так как отцу Жени с первой же минуты он не понравился.
Женя и любила его, и пугалась. Входя в раж, он громко ругал жандармов и полицию, и она замирала, как птица, и все озиралась — не подслушивает ли кто. Часто на прощанье совал он ей в руки тоненькие книжечки, отпечатанные за границей и листки которые она принимала с опаской дрожащими руками, точно это были горячие угли.
Мать Жени, хотя и относилась терпимо к Ване, не одобряла его.
— Странный какой-то он, — говорила она. — Никогда коробки монпансье не поднесет, на лодке не покатаем в аудиторию на «Князя Серебряного» не поведет…
Ваня знал суждения матери и пожимал плечами: он не признавал мещанских нежностей.
Однажды разрешил он себе только поднести Жене цветы, но с оговоркой — уж больно хороши были розы, и он не мог пройти мимо, не купив их.
Ваня часто исчезал, иногда на три дня, а то и на неделю и врывался к Жене всегда неожиданно, пугая ее все большим революционным задором.
— А дела у нас, как по маслу. Хорошие сведения из Петрограда и Кронштадта. Скоро с «ними» заговорят по настоящему…
Однажды он прибежал к ней, запыхавшись.
— Ура! Николай пал. Власть в Петрограде перешла к народу… Скорее… Бежим.
Он заставил ее одеться и помчался с ней в город, который уже кипел и бурлил. Всюду собирались кучки и говорили ораторы, гремело «ура» перекатывались звуки победной марсельезы и «карманьолы».
Ваня увлек Женю в самую гущу перед зданием думы, где говорил, забравшись на высокую колонну, грузин, и впервые Женя, услышав свободные и вольные речи на площади, стряхнула с себя гипноз трусости. Измученная и истерзанная нуждой и несправедливостями на заводе душа ее впитывала с жадностью каждое слово оратора.
Не успел оратор окончить речь, как Ваня, прорвавшись вперед, сменил его.
— Товарищи! — прокатилось по площади.
Женя удивилась, — она и не подозревала, что у него такой могучий, звонкий голос.
Он говорил страстно о праве пролетариата, о праве на жизнь, о том, как правящие классы подло обворовывали народ, отнимая у него это право. И вот, наконец, народ встряхнулся…
Женя никогда не видала его таким красивым. Черные глаза его блестели невиданным блеском, и он похож был на молодого орла, взлетевшего над многочисленной толпой и гневно клокочущего.
И только сейчас Женя почувствовала, как он дорог ей, и вместе с тем, как она мала и убога в сравнении с ним, неутомимым борцом.
Точно поезд, пущенный на всех парах без машиниста, мчались события. Взятие Зимнего Дворца… Совет Солдатских, Рабочих и Крестьянских Депутатов… кумир-Керенский… смена правительства… победа большевиков… брестский мир и закрепление власти большевиками…
Ваня весь ушел в организационную работу, втянув с собою Женю. Он как бы вел ее неукоснительно, твердою рукою к солнцу, и она шла, радостна веря в него и слушая с радостной улыбкой его вдохновенные речи о великом и красивом будущем, празднике всего трудящегося люда…
…Был ясный, июньский вечер. Разморенные за день зноем акации роняли на асфальт сухие лепестки.
Город пестрел плакатами: «Мир хижинам, война дворцам», «Да здравствует третий Интернационал».
Тут, там с музыкой проходили красноармейцы — молодые ребята с красными звездами на фуражках.
…По дороге к Малому Фонтану, мимо дач, мчался лихач. В пролетке сидели Ваня и его жена Женя.
На нем был френч, сапоги и фуражка с красной звездой, и от пояса шел к карману шнур, к которому был прицеплен наган.
Женя была одета в весеннюю легкую блузку. Голову ее стягивала на манер чепца пунцовая шелковая косынка, на коленях ее лежал огромный букет лиловой и белой сирени.
Женя похорошела. На бледном лице играл румянец, щеки как будто округлились, и вся она выпрямилась.
