Уже три дня Андрик чувствовал на душе тяжелый гнет; он сказал маме, что своих «сведений» из гимназии он не получал, но он солгал, и солгал потому, что в этих сведениях у него опять было замечание.
«Мазал мелом ладони и вытирал их о спины товарищей. Окунул в чернильницу нос. Смешил класс во время урока немецкого языка».
Мама сказала, что если он принесет замечание, она будет принуждена наказать его, так как директор жаловался ей, что одна школьная репрессия не имеет для него никакого значения.
Андрик, по его искреннему убеждению, вел себя последнее время довольно сносно, и когда в день роспуска на Рождество классный наставник вручил ему белую тетрадку, в которой он увидал перечень своих проступков и пониженный балл за поведение, он был неприятно поражен. Чтобы дать себе немножко времени на раздумье и не сразу испортить всю перспективу праздников, он солгал, и вот наступал уже сочельник, а он все еще мучился необходимостью отдать маме сведения и признаться во всех своих прегрешениях.
Как нарочно, мамы сегодня весь день не было дома: днем она ездила за покупками, а обедать и на весь вечер уехала к своей сестре на именины. Дома были только дети с няней и могло бы быть очень весело, потому что несносная мадам с ее очками и «parlez donc franèais» тоже куда-то ушла.
Андрик надел войлочные туфли, которые он имел право надевать только после ванны, сорвал с шеи крахмаленный воротник и в расстегнутой куртке и с засунутыми в карман руками ходил по комнатам — по столовой через гостиную в кабинет и обратно. Он отлично помнил, что не окунал носа в чернильницу. Не окунал, но попал случайно, что, конечно, может случиться со всяким; но он знал, что на такой случай могут существовать две совершенно различные точки зрения, и он уже давно понял, что одна из них искренняя, справедливая и, следовательно, настоящая, а другая условная, педагогическая и, следовательно, возмутительная. Пока он не поступал в гимназию, у мамы была только «настоящая» точка зрения и все шло прекрасно. Теперь она часто огорчается тем, что, по его мнению, не стоит огорчения, или сердится тогда, когда, он знает, не стоило бы сердиться. Пока он не поступал в гимназию, мама всегда была одной и той же: близкой, понятной, доброй мамой, которая, правда, иногда сердилась и ставила в угол, но так, что это было совсем не грустно. Теперь она иногда бывала совсем другой и как будто нарочно не хотела понимать Андрика, становилась на «возмутительную» точку зрения, и вот один раз, когда он принес в гимназию какую-то птицу с ее старой шляпы и повесил ее в классе, а его за это пригласили на воскресенье, мама огорчилась до слез, и он до сих пор не может забыть, что она говорила ему.
— Ты меня не любишь, — говорила она, — ты мучишь меня, Андрик. Ты бессердечный, жестокий мальчик.
Тогда он в первый раз почувствовал какое-то тяжелое недоумение. Неужели мама так думала или неужели она притворялась? Из-за такой пустяковины, как какая-то растрепанная ворона! Правда, он шалун и все говорят, что в 12 лет можно было бы быть постепеннее. Но ведь если бы мама знала, как трудно удержаться от шалостей, и, главное, если бы она знала, как у него мучительно и скверно на душе, потому что у него замечание и потому что он ее обманул. И обманул-то ее потому, что боялся «возмутительной» точки зрения.
Он остановился перед зеркалом и стал внимательно оглядывать свою фигуру. На груди, под расстегнутой курткой, висел на тесемке гимназический галстук, похожий на черную тряпочку, а грудь была узенькая, ввалившаяся, с торчащими вперед плечами. На тонкой обнаженной шее круглая, как шар, сидела стриженная бобриком белокурая голова с круглым розовым лицом, с круглыми щеками и круглым вздернутым носом.
— А все-таки в моей наружности есть что-то, — подумал он, — для мужчин нужно значительное умное лицо. Досадно, что у меня толстые румяные щеки, но это оттого, что я ем слишком много булок.
Он сморщил лоб и сдвинул брови.
«Печать страдания», — подумал он. И вдруг почти непрерывная все эти дни мучительная тревога заскребла на сердце, и замечание в сведениях опять ясно встало перед глазами.
Неожиданно для самого себя Андрик дернул головой, руками и ногами, весело засвистел и, раскатываясь по паркету на мягких подошвах, помчался в детскую.
Еще в коридоре он едва не столкнулся с Сережей, который тоже опрометью бежал куда-то.
— Ну, уж в этом никто не виноват. Никто! — быстро заговорил Сережа, моргая и жестикулируя. — У Мишки носом кровь, но уж это никто. Он сам залез под кровать. Я его тянул за одну ногу, потому что он был утопающий и в море есть акулы.
В детской был хаос и шум. Все столы и стулья были перевернуты, игрушки кучами лежали на полу. Из книжных шкафов все тетради и книги были свалены на кровати, а сами шкафы изображали не то какие-то экипажи, не то части погибшего корабля.
Теперь весь шум сосредоточивался вокруг умывальника. В центре, едва касаясь подбородком края таза, стоял пострадавший Мишка, сын горничной, с вымазанным кровью лицом и мокрым от воды передом рубашонки; Бобка пускал струю, опуская кран, а Ляля, немного брезгуя и превозмогая свою брезгливость, размазывала своей маленькой мокрой рукой кровь и грязь на Мишкином растерянном и испуганном лице. Все были мокры, возбуждены и недовольны друг другом.
— Бобка! Куда ты льешь! — кричала Ляля. — Ну, какой ты!.. Ну, вот опять пустил так, что даже на пол.
— Виноват я, что умывальник дурацкий? — кричал Бобка. — Это Мишка навалился и сдвинул таз. Мишка, не наваливайся!
— Не опускай совсем крана, а только немножко. Ведь знаешь… Ну, опять!
Бобка выпустил кран и сильная струя холодной воды, минуя детский умывальный столик, полилась на спину Мишки и на пол.
Все отскочили и захохотали, только Мишка еще больше напугался и собирался заплакать, забрав дыхание так, как-будто хотел чихнуть.
— Мишка, Мишка! Это ничего! — закричала Ляля. — Мы тебя сейчас переоденем. Ты только молчи, молчи!
— Вы это что же здесь? А? — строго спросил Андрик.
— Это уж никто! — убежденно повторил Сережа, подергивая одним плечом и подпрыгивая на одной ноге, — Андрик! Отчего нос книзу, а кровь не всегда идет, а толька когда ушибешься?
— Как нос книзу? Что за ерунда? — снисходительно спросил Андрик, чувствуя, что его звание гимназиста, его туфли и его горе поднимают его на неизмеримую вышину в этом глупом детском мирке.
— Вовсе не ерунда! Конечно, книзу, — горячился Сережа. — Но отчего только, когда ушибешься?
— А где же няня? — спросил Андрик.
— Не знаешь, не знаешь, — запел Сережа, прыгая на одной ноге через игрушки.
— К няне монашка пришла, — ответила Ляля. — Они на кухне чай пьют с медом. За медом Мишку в лавочку посылали.
— За двадцать копеек, — плачущим голосом пояснил Мишка.
Ляля вытерла ему лицо полотенцем, положила ему на спину и на грудь под мокрую рубашонку по носовому платку и он чувствовал себя так, как если бы он действительно потерпел кораблекрушение и был спасен. Только нос его немного припух и был краснее обыкновенного.
— Глупые вы, ребята! — сказал Андрик, с любопытством оглядываясь кругом. — Вы бы меня позвали вам корабль состроить. Ну, это что? — Он сдернул покрывало, натянутое на спинки двух кресел и удивился. Между креслами на игрушечном стульчике сидела его меньшая сестренка, Зюлька, с двумя куклами на коленях и крепко спала.
— Зюлька спит! — закричал Бобка и захохотал.
— А ведь мы забыли про Зюльку! Вот так ловко!
— Она шпит! — протянул Мишка и в то же время медленная улыбка растянулась на его лице. — Она жашнула.
— Это ее каюта! — закричал Сережа. — Ай да Зюлька! Проспала всю аварию.
— Я ее сейчас уложу! — вызвалась Ляля. — Я без няни умею.
Но Зюлька в это время проснулась, потерла глаза и сердито оглянулась.
— Зюлька! Мишка нос разбил, кровь шла, — подскочил к ней с новостями Бобка, — а я всю воду разлил и видишь, какая лужа, и у меня один рукав мокрый, а няня ничего не знает…
Зюлька напряженно слушала, стараясь все понять и оценить, и вдруг улыбнулась и вскочила.
— А сегодня Рождество? — спросила она.
— Да нет, глупая! Еще мама не приехала. Еще целая ночь. Еще няня все чай пьет с монашкой.
— A y меня на шпине платок ношовой, — лениво сообщил Мишка.
— Ну, Андрик, ну, миленький, ну, давай что-нибудь, — просил Сережа, повесившись на руку брата.
— Давайте теперь страшные болтушки выдумывать. Я уже выдумал! — закричал Боб.
— Не хочу твоих болтушек! — нетерпеливо заявил Сережа. — И чего страшного? «Поезд идет, в поле ночь, темно, и вдруг — волк!» Ну, право, Андрик, чего страшного?
— Ну, это что! — сконфуженно согласился Боб. — Я теперь гораздо страшнее выдумал. Вот ты увидишь.
— Шлон! — сказал Мишка и испуганно вытаращил глаза.
