Николай Лесков
Из одного дорожного дневника
6-го сентября 1862 года.
Известный господин фон Шнабелевопский уверяет в своих записках, что его мистическое стремление к осуществлению аграрных законов в новейшей форме произошло не вследствие некоторых особенностей его дородового развития. Он объясняет в себе это стремление тем, что его родительница, нося его в своем чреве, постоянно читала Плутарха и, может быть, заинтересовалась одним из его великих мужей. Господин фон Шнабелевопский полагает, что если бы в этот многозначительный период матушка его читала жизнеописание Картуша, то он, может быть, сделался бы знаменитым банкиром, а сделавшись известным банкиром, г. фон Шнабелевопский, разумеется, мог бы быть и министром финансов; но в то время, как г. фон Шнабелевопский писал свои поучительные записки, знаменитый парижский банкир г. Фульд не был знаменитым министром. Высокие мнения г. фон Шнабелевопского имели на меня такое большое влияние, что я перестал смотреть на людей как на независимых, самостоятельных деятелей и все их поступки, нравы и направления объясняю обстоятельствами, происходившими во время их рождения. Впоследствии, когда я прочел Тристрама Шенди, я еще более утвердился в сказанном положении и теорию Роберта Оуэна ставлю выше всех известных и не известных мне уголовных кодексов. Несчастное чтение записок г. фон Шнабелевопского и еще более Тристрама Шенди сделало меня в известном смысле фаталистом. Оно также развило во мне терпимость, вследствие которой я с одинаковым спокойствием наблюдаю деяния банкиров и хлопоты о введении между ангелами, населяющими землю, новых аграрных законов, отчего, впрочем, хлеб непременно вздорожает. Но это же чтение причинило мне очень много совершенно лишних забот. Когда я встречаюсь с новыми людьми, я впадаю в ужасное беспокойство, потому что меня сейчас же начинает мучить вопрос: что читали их матери в то время, когда были ими беременны? Разрешение этого вопроса в некоторых странах должно быть очень затруднительным, и я не знаю, что было бы со мною до сих пор, если бы я родился не в России. Россия мне необыкновенно мила тем, что в ней я могу гораздо легче определять, каких авторов читали матери моих земляков. У нас лица для этого необыкновенно удобны. Особенно утешает меня выразительность лиц московских и киевских. По рельефности этих выражений я давно решил, что матери современных москвичей во время беременности или ничем себя не беспокоили, или же всего внимательнее просматривали «Московские полицейские ведомости». Киевские же, наоборот, страдали всегдашним беспокойством и проводили время за «Сандрильоною». Волынские матери читают календарь, издаваемый в Бердичеве отцами-кармелитами или бернардинами, орловские – «Евгения Онегина» и киевские святцы, а курские – киевские святцы и «Евгения Онегина». Камень преткновения для меня всегда находился в Петербурге. Очевидно, что матери наехавшего сюда населения что-то читали; но что такое они читали, нося залоги супружеской любви, я этого никогда отгадать, верно, не мог. То же самое могу сказать и об окрестностях нашей милой столицы. Всякая поездка из Петербурга меня мучит, и я успокаиваюсь только в Москве, когда понесет съестным. Вот, например, теперь, в купе, которого 1/8 часть я приобрел за 14 сребреников, от Петербурга до Вильна, есть одна барыня, сидящая со мною нос против носа; немец, сидящий рядом с барыней; священник, сидящий рядом со мною против немца, и четыре француза. Когда они взошли и уселись – я не заметил, потому что уселся раньше всех и тотчас, усевшись, впал в то моральное и физическое бездействие, которое, как известно, итальянцы называют dolce far niente.[1] Странность состава моей компании я заметил только тогда, когда вагон качнулся, и послышалось несколько прощальных возгласов: «adieu,[2] прощайте, do zobaczenia![3]» Немец ничего не кричал, и этой скромностью заслужил некоторое мое внимание. Зато другие – Господи! что же это за варварство! Французы говорили все вместе и каким-то образом понимали друг друга, а дама, сидящая против моего носа, не медля ни единой минуты, обратилась к немцу с вопросом:
– Который теперь час?
Едва немец успел ответить, дама повернулась к священнику.
– Вы до Варшавы, батюшка?
– Нет-с, ближе.
– До Вильна? – пристает дама.
– Еще ближе-с, – отвечает, улыбаясь, священник.
– В Псков?
– Ближе-с, ближе, – говорит священник.
– В Гатчино?
– Дальше-с.
– Верно, на небо отправляется, – говорит дама по-французски и исключительно обращаясь ко мне. Плохо, подумал я, доходит и до меня очередь.
– А вы тоже ни близко, ни далеко?
Вопрос прямо идет к моей персоне, и на французском диалекте.
– Я еду дальше батюшки, – отвечал я моей соотечественнице по-русски.
– Они так могут подумать, что вы едете превыше небес, – подсказал священник спокойным и ровным голосом, но немножко улыбаясь.
Дама не покраснела, а все-таки как-то смешалась.
– Вы, конечно, не сердитесь за шутку, – сказала она, обращаясь с французскою фразою к священнику.
– Нет-с, за что же? Шутка никому не вредит, – отвечал священник на французско-латинском языке.
– Вы, верно, служите при каком-нибудь посольстве? – опять допрашивает дама.
– Нет-с, я служу при – ском институте.
– Ах! – ские институтки удивительно выдержаны. Просто прелесть, чудо, чудо, что такое.
Священник молчит.
– Вы, верно, не согласны со мною? – говорит барыня.
– Я ничего не сказал-с.
– Да промолчали.
– Да-с, промолчал.
– А молчание…
– Знак согласия, говорят, – подсказал священник.
– Хитрите, батюшка!
– Это как вам угодно.
– А, правда, что у нас женщины более образованы, чем мужчины?
– Как-с?
– Правда, что наши женщины образованы более чем мужчины? – повторила дама.
– Я об этом не думал как-то, – отвечал священник.
– А вы думали об этом или нет? Э!! да вы, кажется, спать хотите?
– Да, я хочу спать, – отвечал я довольно жалобным голосом.
– Нет-с, это невозможно!
– Как невозможно?
– А так! невозможно спать, сидя против женщины.
– Вы преподаете в институте? – обратилась затем дама к священнику.
– Да-с, закон Божий.
– Я очень уважаю религию, – отозвалась дама.
Священник сделал «мм» и ничего не сказал.
– То есть, понимаете, я не биготка, не фанатичка, я уважаю чистую религию и для того сына моего отдала в училище правоведения, чтобы был… ну, понимаете, не то, что из университетов выходят. Я даже отдала бы его в ваш институт, – прибавила дама, весело расхохотавшись, – да не примут.
– Да, в институт не примут, – сказал священник.
Я готов был думать, что родительница моей соседки, увлекалась сочинениями эпикурейцев.
Немец оскалил зубы и проговорил: «О, никак нельзя».
– А знаете, батюшка, – продолжала соседка, – я вам скажу; вот это может показаться странным, но все равно, я у вас исповедоваться не буду…
– Сударыня, здесь много людей, – заметил священник на своем французско-латинском наречии.
Французы обернулись и порскнули сдержанным смехом: им, вероятно, показалось, что люди на сей раз Бог весть чему помешали. Священник покраснел и завернулся в воротник своей рясы.
– Что же люди? Я это могу сказать пред целым миром. Отчего такая несправедливость? Отчего мужчине позволено все… понимаете, все… а женщину клеймят за всякое увлечение? Нет, это гадко, это просто… подло.
Никто ничего не отвечал.
– А вы, кажется, опять спите? – обратилась ко мне дама.
– Нет-с, я слушаю, – отвечал я.
– Кого?
– Всех.
– И меня?
– Зачем же для вас исключения.
– Что же вы думаете?
– О чем, смею спросить? Говорено было много.
– Фуй! да вы, кажется, бестолковы?
– На некоторые вещи бестолков.
– Ну, что вы думаете о правах женщины?
– То есть о ее правах увлекаться?
– Ну да.
– Что ж, пусть увлекается, если хочет.
– А вы будете бросать в нее каменьями?
– Зачем же?
– Так уж заведено.
– Я говорю о себе, а не о заведении.
– А уж вас, батюшка, и не спрашиваю.
– За что я вам, сударыня, и сердечно благодарен.
– А можно ли, однако, по-вашему, прощать увлечения?
– Прощать должно все, – отвечал священник.
– Значит, вы извиняете женщину более, чем наши моралисты.
– Извините, я сказал о прощении, а не об извинении.
– Ах! я и не заметила этой тонкости.
– Женщина совсем не то, что мужчина, – проговорил немец.
– Юбку вместо панталонов носит и чинов не получает? – задорно спросила дама.
– Ну, не только это. Есть различные другие такие обстоятельства.
– Par exemple?[4]
– Ну, семейство.
– А! чужое дитя, как говорят, введет в семью!
Немец сконфузился.
– Это, что ли, вы хотели сказать?
– Я хотел… да, то есть, видите.
