Екатерина Краснова - Живое привидение

То была полуразрушенная, запущенная барская усадьба. Множество старых строений, обвалившихся, ветхих, свидетельствовало о прежнем величии. Сохранился только дом, большой деревянный дом на каменном фундаменте, с крышей, пестревшей заплатами, с широкой террасой под холщовым навесом, заплетённым растениями. Оранжерея давно рухнула; конюшни стояли запертыми; сараи опустели. Вся жизнь сосредоточивалась в большом доме. На широком зелёном дворе перед домом пестрели клумбы; в глубине огромного сада, не расчищенного с незапамятных времён, деревья разрослись, распростёрли всюду свои пышные ветви, отягчённые листвою, и взяли под свою защиту старую усадьбу. Они закрыли ветхие строения, заслонили от насмешливого взора провалившиеся крыши и покривившиеся стены; они обступили старый дом, широкий двор. Сирень и шиповник образовали целый лес у обвалившегося забора: некому было их расчищать и подрезать, и они переросли ветхие столбы, стеснились, спутались и росли чудной сплошной массой зелени, которая вся сияла теперь розовыми звёздами шиповника и серебристо-лиловыми кистями сирени. Благоухание разносилось далеко по всей усадьбе, по всему лугу, усеянному маргаритками, которые из большой клумбы давно распространились всюду. В его густой траве цвели и голубые барвинки, и яркие гвоздики — всё остатки когда-то пестревших цветников. За домом высилась стена старого сада, переходившего в берёзовую рощу; а роща поднималась на вал огромного четырёхугольного пруда и здесь обступала его, отражаясь в светлой, зеркальной поверхности. Этот пруд уцелел в усадьбе, оттого что так высоко выкопали его в старые времена. Редели деревья по его берегам; то тут, то там обрушивалась огромная седая берёза или ель с чёрными от старости иглами; то буря сломит, то само упадёт от старости величавое дерево, и так и оставались они на высоком валу, купая в глубокой воде мёртвые ветки, приминая зелёную траву огромными стволами, одетыми косматыми лишайниками…

Бесчисленные стаи птиц гнездились в роще и саду, оживляли всё кругом и наполняли воздух радостным пением и щебетанием…

Но дом стоял, таинственный и молчаливый, среди зелени и цветов… Казалось, там никто не жил…

Так думалось двум молодым людям, проходившим мимо запущенной усадьбы в чудное майское утро.

— Неужели там никто не живёт? Какая досада! — воскликнул один из них, остановившись на дороге, против дома.

— Да, тут хорошо жить, — отозвался его товарищ задумчиво. — Удивительная поэзия в этой старой усадьбе. Так и просится на полотно этот серый дом с пятнами солнечного света на холсте террасы, с этой тяжёлой массой обступившей его зелени, с резкими тенями в глубине кустов и деревьев…

— Ну, ещё бы ты этого не нашёл! Художник!

— Разве ты не находишь, что этот дом — чудная картинка?

— Ты пейзажист, мой милый, а я пейзажей без фигур не люблю. Я нахожу, что этот пейзаж — прекрасный фон для прекрасной фигуры…

— Женской?

— Разумеется. Я нахожу, что на этой террасе, в этих запущенных клумбах, в этом тёмном саду недостаёт белого платья… Конечно, с тем условием, что личико и фигура будут достойны этого традиционного белого платья, в которое романисты обыкновенно одевают своих хорошеньких героинь летом… Ты не находишь?

— Да… — рассеянно отозвался художник, но видно было, что он думал о другом.

Его умное нервное лицо, в котором красота взгляда и высокого лба заставляла забывать об отсутствии другой, общепонятной красоты, выражало задумчивую усталость.

— Мне, напротив, хотелось бы, чтоб там никто не жил, — сказал он вдруг. — Пожить в таком уединении самому, отдохнуть — вот чего бы мне хотелось.

— Отдохнуть? От чего бы это? От шатания с утра до вечера по полям и лесам вместе с твоими красками, зонтиком и прочими принадлежностями? Да ещё и со мной в виде аксессуара?

Художник улыбнулся.

— Ведь я тебя нисколько не заставляю ходить со мной. Чего ж ты? — сказал он.

— Что же мне ещё остаётся, скажи на милость? Охоты никакой нет, делать совершенно нечего. Уехать не могу. Умираю с тоски в этой «зелёной глуши», как тебе угодно это называть; зову друга усладить моё одиночество; друг приезжает, схватывает кисти и палитру и удирает от меня в лес… Ведь, согласись, что это именно так случилось…

— Соглашаюсь…

— Что ж мне делать? Вот я и бегаю за тобой, и помогаю тебе таскать твои ящики.

— Однако, не затем же я вырвался из Петербурга весной, чтобы просидеть в четырёх стенах, когда кругом чудная природа!

— Чёрт бы её побрал! Тебе хорошо — ты малюешь. А мне что делать?

— Ты можешь курить, — и художник протянул ему папиросу.

— Да, это, конечно, утешение, — вздохнул приятель. — Только одна беда: я влюблён.

— Ты! В кого?

— В том-то и дело, что ни в кого. Так вообще влюблён. И стражду, что нет достойного предмета, к которому можно было бы устремить свои…

— Вздохи.

— Именно!

— Мало ли тут женского населения по деревням — чего тебе лучше!?

— Благодарю покорно! Нашёл героинь романа!

— Такого, как тебе нужно.

— Извини. Мне нужно героиню… настоящую героиню…

— В белом платье?

— О, да! В белом платье. С лазурными очами, милый друг, с небом во взорах, с рекой золотистых кудрей, с…

— Постой. Вот тебе героиня, пока не в белом, а в красном платье, и не с золотистой рекой кудрей, а с чёрной… если я не ошибаюсь!..

Они проходили мимо покривившейся, расшатанной избы с зияющими окнами, давно лишёнными рам и стёкол. Высокая зелёная крапива, огромные репейники и широкие, гигантские лопухи разрослись под окнами и окружали ветхое строение сплошною стеною. Одна из оконниц, украшенная грубой почерневшей резьбой, служила рамкой яркой, живой фигуре. У окна стояла молодая девушка.

Её смуглое овальное лицо оживлял нежный, но горячий румянец брюнеток. Большие блестящие светло-зелёные глаза, обрамлённые чёрными ресницами, казались чёрными от огромных чёрных зрачков, заставлявших их сверкать как два живых бриллианта. Тонкие черты, яркие губки, две ямочки на смуглых щеках придавали всему лицу милое и нежное выражение, смягчавшее строгость чёрных бровей и серьёзность блестящего взгляда. Чёрные, очень густые, вьющиеся волосы вырывались из-под яркого красного платка и падали беспорядочными кольцами и прядями на лоб, сбегали на плечи, на смуглую открытую шею и полуобнажённые руки, перепутываясь с ярким шёлком бахромы, пестреющей золотыми нитями. На ней был странный костюм — нечто вроде русской рубашки с вырезанным воротом и рукавами, поднятыми выше локтя; рубашка эта из палевой шёлковой материи, вся расшитая пёстрыми шелками, почти сливалась своим оттенком с бледно-смуглой шеей и руками девушки. Целый каскад янтарей, кораллов, золотых монет и пёстрых бус блестящей струёй обвивал её шею и спускался на грудь. Ярко-красный передник с лифом точно большим красным шарфом опоясывал её стан и довершал этот пёстрый, яркий наряд. Её обнажённая левая рука, вся звенящая браслетом из золотых монет, облокотилась на подоконник, и в ней была палитра, вся перепачканная красками.

Молодые люди смотрели на незнакомку во все глаза, притаившись в кустах бузины.

— Палитра! Это по твоей части!..

Услыхавши шорох, молодая девушка высунулась из окна и, звеня и сверкая своими браслетами и ожерельем, вся залитая майским солнцем, склонилась головкой над зарослью крупных сочных трав, разросшихся у дороги. В левой руке она продолжала держать палитру, а правой заслонила от солнца свои блестящие глаза.

— Сеня, Даша, это вы? — закричала она звонким, весёлым голосом.

Художник не успел оглянуться, как его друг уже стоял под окном.

— Это не Сеня и не Даша, а — Костя и Саша! — закричал он с разбега и вдруг, снявши шляпу, низко поклонился и прибавил с некоторым замешательством, — с вашего позволения…

Молодая девушка отскочила от окна и вспыхнула; брови её гневно сжались. Но через несколько секунд она как будто передумала и, облокотившись на подоконник, слегка улыбнулась.

Может быть, её художественный взгляд — а судя по палитре, это, конечно, была художница — с удовольствием остановился на стройной фигуре молодого человека, который стоял на дороге в почтительной позе, предоставляя солнцу золотить свои красивые каштановые волосы и освещать самым выгодным светом не менее красивое, интересное лицо, пленявшее стольких петербургских дам. Он сам сконфузился от своей неожиданной выходки и теперь не знал, что начать.

Незнакомка сама вывела его из затруднительного положения:

— Ну, а если я не позволю? — спросила она насмешливо.

— Тогда… я умру на месте, — отвечал он, не задумываясь. — Перед смертью позвольте вам представиться: ваш сосед, Константин Бартенев, а это мой приятель — Александр Иванович Волков, художник.