И. Воропаев
СТАРАЯ ЩУКА
Отцвела черемуха, а за ней сирень, и в густых садах у реки тихими теплыми зорями с притихшей страстью допевали свои последние песни соловьи. Это было то время, когда на дымящихся паром заводях бьются сазаны, трубят водяные быки и у наклонившихся стеной тростников в первых острожных заплывах появляются утиные выводки.
Полный солнечного блеска плыл по Придонью июнь. Чудесная, трепетная и милая рыбацкому сердцу пора!
Я сидел на берегу нашей речушки и не сводил глаз с поплавка единственной своей удочки. Вверху шептались листвою груши, а сбоку от едва ощутимого дыхания степного ветерка шуршали камыши своими жесткими перьями. На берегу у моих ног грелась огромная лягушка. Она уставилась на меня выпуклыми неморгающими глазами, словно сказочная Василиса на своего суженого. Только на мгновение засмотрелся я на нее и уже прозевал... не заметил, как поплавок, сорвавшись с места, тихо заскользил к кусту осоки. Я вздрогнул, схватил удилище, но сразу не подсек, и это была ошибка. Поплавок вдруг остановился, и короткий конец его легко приподнялся из воды, будто кто его оттуда подпер. Мне уже знакомы проделки сазанят и карасей, которые вот так возьмут насадку, поведут ее немного в сторону, потом чуть приподнимутся с ней и обгладывают. Размышлять некогда. Я приловчился и рванул удилище на себя. Рванул и присел, обливаясь холодным потом. Ни рыбы, ни насадки, ни крючка - шестнадцатого за неделю. А если вам сказать, что каждый крючок я добывал у спекулянтов по два яйца за штуку, то в переводе на натуру выходит, что щука слопала у меня за неделю тридцать два куриных яйца. Эта цифра совершенно потрясла вчера мою мать. Увидев корзину из-под яиц пустой, она всплеснула руками и воскликнула:
- Боже милый! Да что же это за напасть такая?! Это ж разбой да только! Ну, сынок, сынок! Ведь это ж куда к идолу, если и дальше будешь так удить, за лето всю семью по миру пустишь!..
Я с молчаливой покорностью выслушал родительское предсказгнне, по про себя твердо решил щуку непременно доканагь.
У меня за клеенчатым отворотом фуражки был спрятан заветный крючок _ дар местного знаменитого рыболова. Его я ни за что не решался пускать в дело и носил как реликвию, тайком любовался им и дразнил сверстников.
Вот этот-то последний мой крючок теперь, словно бритвой, отхватила неуловимая щука и, как воровка, тихо ускользнула в камыши.
Обескураженный, силел я на берегу речки и смотрел на зеленую лягушку, словно ждал от нее свершения чуда... А над головой немилосердно пекло полуденное солнце и в прозрачном, как стекло, воздухе крутила метель осыпающегося с тополей пуха.
Он лежал плотным белым настом на воде, ряске, листьях кувшинки, будто на реку пала первая пороша зимы, И только у зеленых стенок чакана росным черным лоском поблескивала чистая вода.
Невдалеке, у вербы, что пышными ветвями склонилась над водой, сильно вертанул сазан. В тени, у камыша, показалась дымчато-черная, с белой латкой на лбу, водяная курица - лысуха.
Она, видимо испугавшись всплеска, быстро осадила назад и будто растаяла, исчезла в тростинках.
Мне нравилось в свободное время часами бродить над речкой и подсматривать, как живут ее многочисленные обитателя. Все мне казалось загадочным, таинственным, во всем хотелось открыть что-нибудь особенное, важное... И потому вид лысухи меня как-то сразу ободрил, насторожил, возбудил любопытство, и мне захотелось посмотреть на нее ближе, выследить где она живет...
Камыш, в котором скрылась лысуха, был отгорожен от берега колючим терновником, густо переплетенным лозами зеленого еще не пахнущего хмеля. И проникнуть к берегу в этом месте можно было только низом, ползком по земле, свиными тропками.
Прислонив свою оборванную удочку к стволу яблони, я лег на живот и пополз. Полз недолго, вскоре почувствовал под собой воду, остановился, приподнял голову и осмотрелся. Передо мной лежал небольшой тихий плес, дугою охваченный со стороны речки непролазными зарослями камыша. В прозрачной, как в роднике, воде виден был весь плес: неглубокий, чуть повыше коленей, дно сплошь завалено опавшими с верб ветками и разоренными грачиными гнездами. На дне, почти у самого берега, я заметил лежавшее на ветках темное круглое полено.
Прикрыв лицо широким лопухом и проткнув в нем два отверстия для глаз, я с осторожностью стал наблюдать.
На старых косматых вербах, что огромными зелеными облаками клубились над плесом, пригревшись в гнездах, сдержанно переговаривались горластые грачата.
У меня над головой с писком гонялись друг за другом и громко шуршали листьями какие-то маленькие птички.
Над самым камышом на сухую ветку вербы уселась горлица.
Осмотревшись, она вытянула одно крыло и спокойно стала перебирать носиком перышки, словно пересчитывала, все ли на месте.
Я обвел глазами чистый, как зеркало, плес и на кочке, что торчала из воды, заметил дремавшего коростеля.
У стены камыша показалась широкая спина сазана, он медленно плыл у поверхности воды, почти не тревожа ее спокойной глади.
Из камышовых зарослей тихо появилась лысуха, а с ней три маленьких птенца. Перекликаясь вполголоса, семейка выплыла на середину плеса, где беззаботные малыши сразу же пустились резвиться.
Мать-лысуха беспокойно кружилась на месте и, не спуская глаз со своих крохотных шалунов, что-то бурчала.
С захватывающим любопытством следил я за игрой маленьких птиц, которые, словно гуттаперчевые мячики, то и дело ныряли и тотчас сухими выскакивали из воды, будто кто-то ими выстреливал.
Я так был поглощен игрой малышей и заботливым беспокойством мамаши, что не сразу заметил, как полено, которое до сих пор неподвижно лежало на куче подводных веток, вдруг зашевелилось и, чуть приподнявшись со дна, медленно стало продвигаться в сторону лысухи. Щука!
Я перевел взгляд на цыплят. Один из них, видимо самый озорной, далеко отплыл в сторону.
Огромная водяная хищница, лениво шевеля хвостом и плавниками, направлялась к нему. Ее немигающие глаза с двух сторон длинной и плоской морды смотрели на цыпленка и на лысуху, которая, сосредоточив все свое внимание на двух, играющих около нее птенцов, очевидно, не замечала, какая опасность грозит третьему.
А болотная, почти в метр длиной, щука незаметно приближалась к своей жертве. Вот она остановилась, распустила все плавники, как кузнечные меха, заработали ее широкие жабры.
Я понял, что старая хищница взяла на прицел цыпленка и готовилась к броску. По мне пробежала дрожь; чувство жалости к глупому малышу вынуждало крикнуть, пугнуть щуку, а чувство натуралиста, интерес к тому, что произойдет дальше, заставляло таиться до конца.
А драма, между тем, назрела и должна была разыграться с секунды на секунду. Но, как это иногда бывает, пустяк изменил ход событий: сорвавшийся с вербы грачиный помет громко булькнул в воду, и этого оказалось достаточно, чтобы вспугнуть и насторожить лысуху. Она быстро повернулась на месте и, тревожно вскрикнув, взмахнула крыльями. В ту же секунду старая щука, как торпеда, ринулась на малыша. Но одновременный бросок наперерез ей сделала и лысуха. На какую-то долю секунды она опередила своего врага, и сильный таран водяной хищницы пришелся ей в бок.
Завеса брызг, поднятая ударом хвоста щуки, на мгновение заслонила от меня эту трагическую сцену. А когда брызги осели, лысуха почти без сил плавала кругами. Цыплята, не понимая в чем дело, но инстинктивно чувствуя, что произошло что-то неладное, сбились в кучу и громко кричали. Потревоженный коростель вытянул длинную шею и, склонив набок голову, смотрел на обескураженную неудачей щуку, лениво уходившую в камыши.
Лысуха, судорожно мотнув длинными лапками, ткнулась головой в воду.
Осиротевшие малыши с писком жались к мертвому телу матери, стараясь забиться под ее безжизненно распущенное крыло.
Мне стало жалко сирот, и потому я не отнял у них убитой матери, стынувшим теплом которой они еще хотели погреться, а постарался незаметно уйти.
Домой я возвращался с тяжелым грузом на душе. Всю дорогу в глазах стояла огромная щука, а в ушах звенел жалобный писк трех маленьких лысух. Конечно, на воде подобные трагедии вполне закономерны, но все же мне хотелось наказать щуку.
С такими мыслями я подошел к дому. С улицы сквозь редкие стволы яблонь и груш нашего сада я увидел копошившегося на гумне деда. Усевшись с теневой стороны мякинника, он чинил грабли - готовил их к сенокосу: старик не любил сидеть без дела, обязательно что-нибудь мастерил.
Я подошел и, прислонив к стене мякинника удочку, присел на ступицу разбитого колеса арбы.
- Ну как? - спросил дед, не глядя на меня.
- Все! - ответил я упавшим голосом.
- Чего все? - встревожился он и, прикрыв один глаз, стал смотреть вдоль ряда зубьев, проверяя, правильно ли сидят они на колодке.
