Лимонов Эдуард
Mother's Day
Эдуард Лимонов
Mother's Day
MOTHER'S DAY
Крайняя усталость делает человека мирным. Я брел, замиренный, в чернильных сумерках с лестницей на плече по Бродвею. В руках у меня были ведра. Вопреки усталости мне приходилось совершать вдруг неожиданные шаги в сторону, останавливаться, отшатываться и отстраняться. Вечерний народ, прущий в Линкольн-центр, в кино и в театры, совершенно не заботился о собственной безопасности. Народ пер глупый и безглазый, мистэры, миссис, белые, черные и цветные, прямо на мою лестницу.
На кой и куда я ее нес? Я закончил ремонт квартиры, получил от хозяйки оставшиеся money и потому обязан был полностью очистить помещение. Лестница принадлежала не мне, но тот, кому она принадлежала, не смог заехать за ней. Посему я страдал в десять вечера под чернильным небом Бродвея: лестница разрезала плечо, орудия труда в пластиковых ведрах оттягивали руки. Длинные волосы, это был последний год, когда я носил длинные волосы, заметало бродвейским ветром мне на глаза, под кепочку. Я шел и грустно думал, что грек из меня не получится. Никогда. В Нью-Йорке мелким ремонтом и окраской квартир занимаются обыкновенно греки. Я имел работу только потому, что брал вдвое меньше, чем грек. Они уже обещали оставить меня живым, но малоповоротливым, если я не оставлю мое вредительство их бизнеса. Я хотел бы оставить. Я бы оставил неделю назад. Но мне нужны были money. Я хотел жрать, я хотел покупать водку "Вольшмидт" и желал приглашать американских девушек с большими белыми задами по меньшей мере в кино.
В холле "Эмбасси" было необычно тихо. Наши черные временно покинули гнездо, дабы вкусить коллективно неотельные удовольствия? Бесплатный рок-концерт в Централ-парке? Фейерверк над Хадсон-ривер? Я был, однако, уверен, что холл оживится после полуночи. В баре (синяя дверь вела из холла прямо в этот бар) зазвучит живое пьяно. Рассядутся на подоконниках драг-пушеры. Спустятся вниз отоспавшиеся за день пимпы... Будет весело. Почему-то считается, что быть бедным - значит непременно страдать. Черные обитатели "Эмбасси" были бедными, но страдали хохоча и вопя. Они пылко желали money, кто же не желает их, но money на всех в этом мире постоянно и хронически не хватает. Определенная часть населения вынуждена выкручиваться как может...
От телефона отделилась и подошла к лифту мощная черная дама по кличке "Базука". Профессия - проститутка. Возраст: от 25 до 35 лет.
How you doing?"- сказала она.
"Well. And you?" только и успел произнести я (отвечая одновременно на поднятие руки мэнеджера от конторки своим поднятием руки1)" как дверцы больно ударившегося обо что-то элевейтора, разошлись Мы вступили, Базука впереди, распространяя кокосово-одеколонные ароматы, я с лестницей, сзади, в грязный сарай.
"Почему так пусто в холле?, - сказал я. - Как в праздник. Можно подумать вечер Кристмаса..."
"Так и есть праздник, young man, Базука вынула из сумочки сигарету. "Mother"s day. Ты уже поздравил свою мазэр?" Щекастое лицо ее надо мной изобразило удовольствие.
"Нет, не поздравил. Я работал весь день. И моя мазэр живет очень далеко."
"Моя тоже, - сказала Базука, - на юге. Но я свою уже поздравила! 25 минут по телефону со штатом Джоржия обойдутся мне в жирную сумму, но для моей мамы мне ничего не жалко."
"Моя живет на противоположном боку глобуса, в Европе, и у нее нет телефона."
"Ааа-х... - Базука вздохнула, -poor young man'". Но ты не огорчайся: Ты привезешь ей подарок, когда в следующий раз поедешь ее навестить."
Элевейтор остановился на нашем десятом этаже и мы вышли. Лестница первая, за нею я, и наконец Базука.
"Я не смогу ее навестить, - сказал я, вешая лестницу на плечо. - Я не могу поехать в мою страну."
"Ой-йой-йой..., - воскликнула Базука и подождала пока я возьму ведра. Пур янг мэн, который не может навестить свою мазэр... Они посадят тебя, если поедешь?" - спросила она, вдруг резко сменив тон на деловой.
"Да. Посадят." - согласился я. Было бесполезно пытаться объяснить Базуке, что никаких "нападений со смертоносным оружием" я в своей стране не совершал. Объяснение, почему я не могу поехать в СССР, заняло бы несколько часов.
"Ox, poor mother, которая не может иметь подарка от сына в mother's day... И даже телефонного звонка..." - Базука остановилась у своей двери, а я понес лестницу дальше.
"Хэй, янг мэн, - крикнула она мне в спину, - если тебе некуда пойти, приходи в мою комнату. Я ожидаю нескольких девочек, они тоже из Джорджии, как и я. Мы собираемся скромно отметить мазэрс дэй."
"Тсэнкс," - сказал я, и хотел было добавить "Базука", подумал что ей будет обидно, и не вспомнив ее настоящего имени свернул в поворот коридора к своей двери. Оставив фразу незаконченной.
Обыкновенно мы здоровались с "Базукой" - "Hi! How are you?" - как полагается соседям. И только. Разговорились мы в первый раз. На "и!оем" десятом этаже жили несколько проституток. Базука отличалась от других мощнейшим ростом, красноватым оттенком черной кожи и тем, что никогда не принимала клиентов у себя в комнате. Другие делали это, она - нет. Очевидно "Базука" считала, что дом и рабочее место следует разделять.
Отделавшись наконец от лестницы и от ведер я сделался вдвое легче. Отвернув оба крана на всю мощь, я разделся и лег в потрескавшуюся всеми капиллярами и венами, как лицо алкоголика, ванну. Ванна (old-fachion большой американский tub предназначенный, просторный, для могучих американских телес) и кусок открытого свежего неба вплоть до Централ-парка и соблазнили меня, поселиться в "Эмбасси",- очень запущенном single Room occupation hotel .
Шевеля палцами ног я лежал, разогреваясь и разбухая и размышлял о "мазэрс дэй". Праздник этот ничего не говорил ни уму, ни сердцу моему. Казался мне неуместно-сентиментальным... Какие могут быть слюни о мамах в моем положении... В Советском Союзе праздновали Международный женский день Восьмое Марта. В этот день предполагалось дарить матерям, женам, сестрам и подружкам, подарки. Цветы, духи, всякие штуки... Рано покинувший родительский дом, проведший большую часть сознательной жизни среди богемы, я не успел приобрести приличных привычек. Я мало что кому-либо дарил, насколько я помню. Я дарил на дни рождения самосделанные сборники своих стихов, нескольким типам подарил сшитые мной на глаз брюки. И мне дарили на дни рождения стихи и картинки, и колажи. Все эти церемонии и хорошие манеры были у меня в прошлом и остались там же. Картины и колажи висят очевидно у незнакомых мне типов в Харькове и Москве. Попав в Нью-Йорк я утерял даже респектабельное советское уважение к дням рождения. Умерев для прошлой жизни, и родившись вновь, я столько раз мутировал, что стал радостно плавать в растворе жизни отказавшись от координат. Прошлое-будущее, верх-низ, север-юг, - координаты должны атрофироваться как буржуазные. В результате, отвыкнув от советских знаменательных дат и не привыкнув к новым, я оказался человеком без праздников. Седьмое Ноября и Первое Мая были одинаково далеки мне и чужды как и Четвертое Июля или Thanksgiving Day"... Mother's Day. Сквозь ванные пары и Дымку времени предо мной предстало лицо моей матери, такое, каким А; видел его, когда еще был послушным близоруким мальчиком.
Красивое мамино лицо. Моя полутатарская мама в беретике... Day. g ярко помню один дэй, вернее конец его. Солнечный день, еще зимы но уже весны. Я что-то натворил и убежал "за дом", так называли "наши" затылочную сторону двенадцатиквартирного дома, и бродил там по трескающимся под ботинками лужам, нарочно желая промочить ноги, заболеть и этим отомстить родителям... И пришла моя мама в пальто с каким-то жалким искусственным мехом, в чулках-капроне и в резиновых, невысоких, по щиколотку ботиках на кнопках. Мама подошла ко мне и сказала: "Пошли домой, Эдик!" и протянула мне руку в перчатке. Кажется меня обидел отец, или я обидел отца, или все мы - атомного века семья, разобиделись взаимно. И там вот "за домом", разреженный недостаточный воздух весны, льдинки, эти остроносые ботики и капрон, и дешевое это пальтишко со слепившимся от попавшей на него капели "мехом" почему то собравшись, плюс протянутая ко мне, разорвавшаяся по шву перчатка, дали мне впервые идею хрупкости, смертности моей мамы. Маленький, я видел мою маму из положения снизу вверх...
Я обнаружил, что плачу и слезы капают в мою испаряющуюся на десятом этаже над уровнем Бродвея ванную. "Fucking life! Fucking life!", закричал я, и ударил кулаком по воде. Не знаю, что я хотел выразить этим восклицанием. Абсурдность Ли жизни, стремящейся неуклонно к смерти? Абсурдность ли жизни, лишившей меня близких? Мамочка, никогда я не был маминым сынком, и в пятнадцать лет, пьяным подростком, обзывал тебя "дурой" и "проституткой"... Как я смел, остолоп! Вылезая из ванной, я вспомнил, как один тип увидел меня с мамой на московской улице. Мама приезжала ко мне в Москву, так вот он видел меня с нею, сукин сын, чванливый профессорский сын, и сказал нашей общей подруге: "Видел Лимонова с какой-то некрасивой пожилой женщиной." "Моя мама красивая, пидар гнойный!" - вскричал я, и войдя в комнату, хлестанул его мокрым полотенцем по воображаемому лицу. И взяв его за воображаемую шевелюру, врезал ему коленом в подбородок, дробя его челюсти. "Ну я тебя встречу! (я вспомнил, что тип живет теперь в Лос-Анжелесе), я располосую тебе глотку за мою маму. На мою маму даже я не имею права тянуть!"
